Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

— Маккейб нормальный парень, — возразил Собел.

— А вот и нет, — заявила она, — иначе ему хватило бы такта оставить тебя в покое. Позволь я сама. Ну пожалуйста. Дай я его отошью.

Вернувшись к телефону, она сказала:

— Нет, муж говорит, что такая работа его не интересует.

Потом она вежливо поблагодарила меня, попрощалась, и я стал выбираться из телефонной будки — кругом виноватый и весь вспотевший.

Все лето будущим третьеклашкам, попавшим в параллель мисс Снел, осторожно намекали, что их не ждет ничего хорошего. «Тут-то вам и достанется», — не скрывали своего злорадства дети постарше. «Тут вы и огребете. Это вам не миссис Клири , она нормальная», — миссис Клири учила другую параллель, тех, кому повезло больше. «А с этой Снел вам жизни не будет, готовьтесь». Словом, еще до начала учебного года настроение в классе было хуже некуда, и в первые недели учебы мисс Снел не особенно старалась его улучшить.

Это была крупная угловатая женщина с мужскими чертами лица, лет, наверное, шестидесяти, и вся ее одежда, если не сама кожа, как будто вечно источала сухой дух мела и карандашной стружки, этот главный запах школы. Она была строгой, никогда не шутила и занималась в основном искоренением привычек, которые считала неприемлемыми: невнятных ответов, несобранности, мечтательности, частых отлучек в туалет и, худшего из всех возможных зол, «отсутствия в портфеле необходимых школьных принадлежностей». Глазки у нее были маленькие, но зоркие, и если ты забыл дома карандаш, можно было даже не пытаться незаметно его у кого-нибудь попросить. Стоило только шепнуть об этом соседу или слегка подтолкнуть его локтем, как тут же раздавался окрик: «Что там за шум на задних партах? Я тебя имею в виду, Джон Герхардт», — и Джону Герхардту, или Говарду Уайту, или кого ей там еще случалось застукать в момент преступления, ничего не оставалось, как густо покраснеть и промямлить: «Ничего».

— Говори четко. Карандаша нет? Ты опять забыл дома карандаш? Встань, когда с тобой разговаривают.

И дальше следовала длинная лекция о Необходимых Школьных Принадлежностях, которая заканчивалась только после того, как провинившийся подходил к учителю, получал карандаш из небольшого резервного запаса, хранившегося у нее на столе, выдавливал из себя положенное: «Спасибо, мисс Снел», повторял его до тех пор, пока оно не прозвучит членораздельно и громко на весь класс, вместе с обещанием не грызть резинку и не ломать грифель.

С резинками было еще хуже: их не оказывалось под рукой гораздо чаще в силу общей тенденции сгрызать их с тупого конца карандаша. Мисс Снел держала у себя на столе большую, потерявшую форму старую резинку, которой как будто бы очень гордилась.

— Вот моя резинка, — говорила она, потрясая ею перед классом. — Она у меня уже пять лет. Пять. — (И в это было нетрудно поверить, поскольку на вид резинка была такой же старой, истертой и серой, как и рука, которая ею потрясала.) — Я никогда с ней не играла, потому что резинка — это не игрушка. И никогда ее не грызла, потому что резинка — это не еда. И никогда ее не теряла, потому что я не занимаюсь глупостями и ничего не забываю. Мне эта резинка нужна для работы, поэтому я слежу, чтобы она была на месте. Почему же вы не можете следить за своими резинками? Не понимаю, что с этим классом не так. У меня еще не было такого несобранного и безответственного класса, который относился бы к школьным принадлежностям с такой детской беззаботностью.

Она никогда не выходила из себя, но уж лучше бы выходила, потому что всех бесило именно то, каким ровным, бесстрастным и сухим тоном она отчитывала провинившихся. Если мисс Снел выбирала кого-нибудь для проработки, это сулило долгие и мучительные нравоучения. Она вставала сантиметрах в тридцати от своей жертвы, глядела не моргая той прямо в глаза, и морщинистая серая плоть ее губ старательно проговаривала, безжалостно и неторопливо, в чем эта жертва провинилась, пока все кругом не погружалось во мрак. Любимчиков у нее как будто не было; один раз она придралась даже к Алисе Джонсон, у которой всегда были все принадлежности и которая едва ли не все делала правильно. Алиса читала вслух, недостаточно четко проговаривая слова; мисс Снел сделала несколько замечаний и, не увидев должной реакции, подошла к Алисе, забрала у нее книгу и пустилась в долгое нравоучение. Поначалу Алиса была ошарашена, потом глаза ее наполнились слезами, рот дико перекосило, и даже она не смогла избежать этого крайнего унижения — разрыдаться во время урока.

На уроках мисс Снел вообще довольно часто рыдали, даже мальчики. И как назло, стоило только установиться тишине после очередной такой сцены, когда единственным звуком в классе были медленные, приглушенные всхлипывания только что отчитанного, а все остальные сидели в смятении, уставившись перед собой, из класса напротив чуть ли не каждый раз доносился дружный смех учеников миссис Клири.

И все же нельзя сказать, что мисс Снел ненавидели, потому что детский злодей злой насквозь, а мисс Снел, приходится признать, порой бывала мила, хотя и казалась в такие моменты неловкой и неуверенной.

— Выучить новое слово все равно что найти нового друга, — сказала она как-то раз. — Ведь это здорово, когда появляется друг. В начале года, например, вы все были для меня чужими, но мне очень хотелось выучить ваши имена и запомнить ваши лица, так что пришлось поработать. Сначала я вас путала, но довольно быстро подружилась с каждым. Нам с вами еще предстоит много хорошего — может быть, устроим небольшой праздник перед Рождеством или что-то еще, — и тогда я бы сильно пожалела, если бы не поработала в начале года, потому что с чужими людьми особенно не повеселишься, правда ведь? — И она нерешительно и не очень красиво улыбнулась. — Вот и с новыми словами так же.

Когда она говорила нечто подобное, всем становилось ужасно неловко, но именно из-за таких моментов у детей появлялось смутное чувство ответственности перед ней, нередко заставлявшее их хранить молчаливую верность, когда детям из других классов слишком уж хотелось узнать, насколько у них все плохо. «Да ничего особенного», — отвечали они с чувством некоторого стеснения и тут же старались переменить тему.

Джон Герхардт и Говард Уайт обычно возвращались из школы вместе, и чаще всего, хоть они и старались этого избежать, к ним присоединялись двое учеников из класса миссис Клири, жившие с ними на одной улице, — Фредди Тейлор и его сестра-двойняшка Грейс. Джону и Говарду редко удавалось уйти дальше игровой площадки — там вслед за ними, отделившись от толпы, устремлялись близнецы. «Эй, подожди! — кричал Фредди. — Да подожди же!» Не проходило и минуты, как близнецы уже шагали рядом и болтали, размахивая своими одинаковыми сумками из клетчатой парусины.