Ханна Бренчер - Если ты найдешь это письмо… Как я обрела смысл жизни, написав сотни писем незнакомым людям

Когда все вещи оказались в моей детской спальне, мама спросила, хочу ли я чаю. Я хотела. Я хотела сказать ей, что благодарна за возможность снова оказаться там, где для меня всегда оставляли фонарь на крыльце, там, где на плите всегда стоял чайник в ожидании, пока его вскипятят. Однако не сказала.

Как ни удивительно, внутри меня нарастало смирение, когда мама оставила меня в моей комнате и спустилась вниз. Я стояла посреди спальни, которую давно переросла, разглядывая жирные черные нарисованные от руки китайские иероглифы, пляшущие по стенам. Нужно было заново покрасить стены. Смыть с них те дни, когда я действительно думала, что это круто – рисовать на стенах своей спальни китайские символы и пагоды.

– Это совсем ненадолго, – сказала я матери, размешивая содержимое двух пакетиков заменителя сахара в чае пару минут спустя. – Как только заработаю достаточно денег, планирую перебраться поближе к работе.

– Живи столько, сколько тебе нужно, – ответила мама, даже не глядя на меня. Я знаю, что она не была так раздосадована, как я. – Я горжусь тобой.

В тот вечер мы сидели на диване и смотрели «Главный госпиталь». Мама просвещала меня насчет жизненных перипетий главного бандита Сонни, и Элизабет, и Люка, и всех остальных персонажей, за которыми она следит последние двадцать лет своей жизни. Она дожидается конца каждого дня, чтобы взять мисочку с йогуртом и фруктами и проводить время со своими друзьями из Порт-Чарлза – придуманного города, в котором живут все персонажи сериала. Я решила тоже «подружиться» со всеми героями сериала, пока живу дома. Утром мы с ней будем разговаривать о них так, как будто они наши настоящие друзья. Это всегда было привычной и надежной связью между нами, и я научилась всячески стараться поддерживать жизнь в такого рода вещах.

В первые несколько дней моего пребывания дома умерла мать одной из моих подруг. Я еще не распаковала чемоданы, а уже пришлось вытаскивать те немногие черные одежки, которые у меня были, и обзванивать друзей, с которыми я не разговаривала годами, чтобы спросить, идут ли они на похороны. В тот вечер я увидела столько знакомых! Всем им я сказала, что снова переберусь в Нью-Йорк, это только вопрос времени. На самом деле я не стремилась вернуться именно туда: я просто не хотела оставаться здесь.

Помню, как после похорон мы пошли во «Фрайдис», и кто-то из нас заговорил о том, как бывает, когда видишь человека, которого когда-то любил и знал так хорошо, – и убеждаешь себя, что можешь оставаться для него прежним. Можно постараться и измениться в обратную сторону.

– Да, но люди же меняются, – сказала одна из девушек в нашей кабинке. Мы так депрессивно выглядели в этот момент, гоняя свои напитки по столу: кабинка, полная черных одежд, припухшие от слез глаза.

– Думаю, в этом-то и загвоздка, когда откуда-то уезжаешь, – сказала я. – Всегда возвращаешься иной и вынуждена видеть все новыми глазами.

В этот момент я осознала, что должна быть здесь, с новым взглядом или нет. У меня не было выбора, кроме как максимально использовать время пребывания дома.

Я достаточно быстро снова погрузилась в жизнь со своими прежними друзьями. Начала новую работу. Жизнь стала калейдоскопом коктейлей со скидкой и свиданий за чашкой кофе. Я заводила новых друзей. Возобновляла старые отношения. Продолжались письма. Цифры все росли, пока я не приняла решение остановиться на четырехстах письмах. Я всегда планировала ограничиться четырьмя сотнями – или, по крайней мере, таков был план, который родился у меня на триста пятидесятом письме. Я получала примерно по десятку запросов в неделю, но не представляла, как долго мне еще нужно писать эти письма.

За пять месяцев пребывания дома я узнала о себе нечто такое, что привело к четырехсотому письму: мне нравится распоряжаться. Я люблю контролировать стихии вокруг меня. Даже если я ненадолго ослабляю контроль, у меня хорошо получается возвращать его. Словно я девушка, которая продает всякую всячину на гаражной распродаже – холодильники, старые письменные столы, книги: «Берите! Мне это не нужно! Эти вещи хорошо мне послужили, но теперь они – все ваши!» А потом я являюсь к тебе домой посреди ночи в страшной лыжной маске на голове, чтобы забрать все обратно. И ты ловишь меня, когда я выдергиваю из розетки штепсель лампы, которую продала тебе. В этом вся я. Я выпускаю вещи из рук, а потом изо всех сил забираю их обратно.

Это странно, поскольку во многом я иду ва-банк. Если это отношения и я тебя люблю, я буду любить тебя, пока оскомину не набьет. Но когда речь шла о Боге – этом вездесущем существе во вселенной, – я не давала никаких обязательств. И это всегда было моей главной трудностью в том, что касалось Бога: позволить Ему остаться в моей жизни. А разве это не самое главное препятствие, скрывающееся за большей частью отношений? Один человек хочет, чтобы его допустили внутрь. А другому трудно даже дверь отпереть.Но есть небрежная красота, существующая внутри отношений, в которых тот, кто колеблется, наконец собирается с мужеством, чтобы прошептать одними губами: «Иду ва-банк».

Я выяснила, что легко идти ва-банк в вещах, которые можешь диктовать и контролировать. Но когда от тебя зависит немногое и ты понятия не имеешь, куда заведет тебя жизнь, делать это становится трудно и страшно. Но что, если именно в тех областях, где отсутствует контроль, и начинается настоящая жизнь?

Я размышляла об этом в тот вечер, когда нашла в родном городке одну церковь. Так же, как в Челси, безусловность чувств в этой церкви выбила меня из колеи и погрузила в хаос. Там не было псалтирей в красных обложках, разложенных по скамьям. Да и скамей как таковых не было. Не было страха, что старики на этих скамьях скончаются посреди службы, уйдя от старости и скверной музыки. Зато был чувак в обтягивающих джинсах, проповедовавший с церковной кафедры, который изобильно пересыпал свою речь словечком «задвинуться» и порой совершенно обезоруживающе плакал, заставляя меня думать: «Ого, вот он действительно пошел ва-банк!»

И еще там была рок-команда. В сущности, она и была основой этой церкви – рок-команда, которая некогда ездила по миру с концертами. Они занимались этим четыре года, пока толпа двадцати-тридцатилетнего народу не решила осесть в Нью-Хейвене, в штате Коннектикут, и основать свою церковь. Это было последним пунктом в их программе. Я думаю, жизнь в дороге с бесконечной переменой мест заставила их жаждать такого рода развития, которое можно реально увидеть. В этом состоит трудность переездов: разные места мелькают так быстро, что не успеваешь понять, действительно ли что-то меняется в атмосфере, поскольку через день ты уже далеко.