Сергей Шикера - Выбор натуры

– Как крутит-то Вячеслава Ивановича с этой переприсягой, – сказал Сараев.

– Вы ему больше верьте. А кто бы его к прилавку подпустил, если бы он не переприсягнул? Они там неплохо поторговали в свое время. Отец моего знакомого, фермер, купил в их части два «Урала». Кстати, недорого. Ну и еще много чего по мелочам. Хозяйство большое, охранять как-то надо… Просто Вячеслав Иванович с непривычки глупо деньгами распорядился.

– А кем он был до отставки?

– Подполковник. Командир батальона связи. Эй-эй-эй!..

Максим сунул Сараеву бутылку и бросился навстречу показавшимся из-за поворота огням. Напротив остановки затормозил небольшой грузовик-фургон, из тех, что развозят товар по магазинам. Поговорив с водителем, Максим сообщил цену Сараеву, и тот согласился. Проехав немного, Максим вышел. Сараев устроился поудобнее и, заснув еще до переезда, проспал всю дорогу.

XX

Похмелье

Весь следующий день Сараев провел в «Виктории» и к вечеру решил, что завтра поедет на кладбище. Утром перед выходом из дома он некоторое время просидел в кухне на корточках, вглядываясь в пол под собой. Уже на остановке, дождавшись трамвая, передумал и отправился на улицу Петра Великого.

Ветер обрывал с деревьев еще зеленые листья, ломал сухие сучья и бросал их в холодное серое небо. На потемневших улицах стало как будто многолюдней и теснее обычного, все вдруг куда-то заспешили.

Маргариты Сергеевны дома не оказалось, но он твердо решил, не повидавшись с ней, домой не возвращаться, и застал ее на третий или четвертый раз уже изрядно захмелевшим. Они не виделись со дня похорон, и в первую минуту Сараев был поражен ее миниатюрностью. За порог она его не пустила, и до фотографий, за которыми он явился, дело так и не дошло. Сначала он бодро сообщил, что часто ее вспоминает, и предложил иногда встречаться. А потом попросил вспомнить, что говорила о нем ее дочь. Ведь что-то же она о нем говорила. Теща стояла перед ним в полумраке лестничной площадки, вскинув голову, гадливо морща губы в ярко-алой помаде, и как будто упивалась отвращением к нему, запасалась им впрок. В ответ на просьбу она радостно улыбнулась и покачала головой. «Ничего, – она сложила в кольцо большой и указательный пальцы, – ноль!» Сараеву страсть как захотелось ухватить ее за дряблое горло под вздернутым подбородком, втолкнуть в квартиру, припереть к стене и, дыша в напудренное лицо перегаром, заставить вспомнить. А если и в самом деле вспомнить нечего, так придумать. С мстительной веселостью он проговорил: «А вы ведь тоже любите выпить, да? Я же вижу! Любите это дело? Так давайте вместе выпьем! Нам есть кого помянуть». «Иди, проспись, мразь», – сказала она и, шагнув назад, закрыла дверь. Жаль-жаль-жаль! Самое ведь время было бы напомнить этой напудренной суке с чего, с какой чепухи начался разлад между ними: он всего лишь не догадался пригласить ее на эпизодическую роль учительницы в свой фильм. Который к тому же не стал снимать. Сараев стукнул кулаком в глазок на крестовине и вышел на улицу. Алкоголь больше не брал, с каждой следующей рюмкой становилось только хуже. В конце концов им овладело глухое остервенение. Идти домой не хотелось, видеть никого не хотелось, и Сараев бесцельно шлялся по так и не ставшему за все эти годы ему ни родным, ни даже хоть сколько-нибудь близким городу – душному, тесному и, как бы не хорохорился, убийственно унылому. Всё вокруг было словно затянуто и проедено тончайшей пылью, и, казалось, ничего уже нельзя было поделать с этим ни на что не годным пространством, – разве что покинуть его и вычеркнуть из памяти, забыть, забыть, забыть. Сараев чувствовал: приближалось что-то скверное. Что-то похожее на то, что с ним приключилось в первую зиму его одиночества на пустынной ночной улице. Тогда, упав на четвереньки, обдирая в кровь лицо ледяной коркой, он сунулся головой в сугроб, чтобы криком выпустить из себя овладевшее им отчаяние. Сараев испугался, что и теперешний приступ тоски может толкнуть его на какое-то безрассудство. Ударной дозой спиртного он все-таки освободился от этого неизвестно чем грозившего ему наваждения и решительно зашагал вниз. К морю! На Дерибасовской ему встретились одна за другой сестры Дерюгины – старшая пробежала, шурша букетами, возле городского сада, а пьяная Наташа плясала под музыку из ближайшего кафе посреди мостовой на углу Екатерининской.

Утром его разбудил Павел Убийволк. Он прошел за Сараевым в спальню и сел на предложенный стул. Сараев тотчас лег. Не было сил даже умыться. От преданного взгляда гостя ему было не по себе.

Узнав, что он еще не завтракал, Павел предложил что-нибудь приготовить.

– Ты бы лучше вот что… – забормотал Сараев, заползая ладонью в карман джинсов, – я тут приболел немного…

Он не успел договорить, как Убийволк протянул ему флягу. Никакой болезненной скованности в его медленных широких движениях Сараев не заметил.

– Я все-таки приготовлю чего-нибудь?

– Ну, если тебе не трудно. Там на полке кофе… и что-то в холодильнике, наверное…

– Я разберусь, – Павел приостановился в дверном проеме. – Хотел перед вами извиниться за нашего папашу…

– Забудь, – отмахнулся Сараев.

Глотнув из фляги водки, он лег и попытался вспомнить в подробностях снившийся ночью сон. Это опять были дачи густо заросшего Большого Фонтана с многочисленными дачниками, гостями, детьми, собаками и, как в большинстве его снов, с пугающе близким, на уровне плеча, бирюзовым морем. Сон как сон, если бы не ощущение, что снился он не в первый раз. Нервировала невозможность определить, насколько это ощущение было верным – не было ли оно чем-то вроде дежавю, не содержало ли в самом себе иллюзию повтора? И Сараев маялся, как в бреду, изматывающей неопределенностью. Одновременно сквозь дрему он невольно пытался по звукам определить, что там Павел делает на кухне: открыл кран, закрыл кран, чиркнул, поставил, налил, постучал, чиркнул, стукнул, звякнул, хлопнул, открыл… – «а где у вас… а, нашел!» – открыл, поставил, закрыл, звонок в дверь, щелканье замка, голос Вадима. Сараев нехотя поднялся и сел на кровати.

Приехавший из Киева продюсер зашел к Сараеву прямо с вокзала. Павел принес яичницу Сараеву и пошел готовить еще одну. Дела в Киеве шли превосходно, но вместе с хорошими новостями Вадим привез из Киева какой-то новый развязно язвительный тон. Чтобы немного сбить с него эту спесь, особенно невыносимую с похмелья, Сараев – пока Павел возился на кухне – спросил о французском атташе, о котором упоминал Максим.

– Атташе? – спросил Вадим и, отвернувшись к окну, рассмеялся. – Атташе! Надо же! Какой-то мелкий надутый лягушатник. Атташе. Я и забыл о нем… Так Максимка вам сказал, что его из-за этого побили? По моей наводке? О, Господи!.. – воскликнул он, закатывая глаза.