Сергей Шикера - Выбор натуры

Поставив коляску возле первого попавшегося мусорного контейнера, Сараев позвонил Вадиму и сказал, чтобы отныне и никогда больше – «никогда больше, слышите?» – в их разговорах не произносилось имя Прохора.

«Да пожалуйста, – сказал Вадим, – только вы бы уж сами с ним как-то разбирались. Если вам категорически не нравится его идея, можете предложить другую. Время-то идет. И вообще странно как-то у вас получается: про сценарий вы и слышать не хотите только потому, что вам не нравится автор, а роли уже раздаете направо и налево. Очень мило. Хотя бы меня ставили в известность…» – «Вы о чем? Кому это я раздаю роли?» – «Да вот хотя бы этому вашему бугаю, которого вы в детстве снимали». – «Павлу?!» – «Ну да. Он меня уже на улице подкарауливает и спрашивает, на какую роль вы его собираетесь взять. Якобы, вы ему пообещали, но пока держите в секрете…»

А вот это совсем никуда не годилось! Как он мог не заметить столь очевидного?! Еще тогда, у них в гостях, когда они делились с ним своими горькими воспоминаниями? когда Тамара Матвеевна так прозрачно намекала? А ведь такое было у него с тещей, возжелавшей сыграть учительницу в его фильме. Тогда он тоже прозевал все ее намеки, и невнимательность его была тем досадней, что, во-первых, она вполне бы справилась с маленькой ролью, которую облюбовала, а во-вторых, фильм-то всё равно не состоялся. А вот ее неприязнь к нему тогда и началась.

После Вадима Сараев сразу же позвонил Павлу и как можно мягче попросил не торопить события, объяснил, что в нынешних условиях режиссер в выборе актеров ограничен волей продюсера, и т.д., и т.п. Павел выслушал его спокойно, лишь возразил, что у Вадима, встреченного им случайно, он ничего не просил, а только сказал, что когда-то снимался у Сараева и был бы рад, если бы его опять пригласили.

В городском блеклом небе над Старосенной площадью с трудом можно было разглядеть несколько звезд – тусклых и мелких, как крупицы истолченного стекла. Шум вокзала по правую руку опять навел Сараева на мысль о том, как нехорошо и одиноко ему в этом городе, и, вздохнув, он направился в сквер, чтобы пересечь площадь по диагонали и выйти к трамвайной остановке на углу Пантелеймоновской и Екатерининской.

Посредине темного сквера Сараева вдруг крепко подхватил под руку здоровенный, на голову выше детина, и пошел плечом к плечу. Он был весь, от кроссовок до лыжной шапочки, в белом, отчего его внезапное появление Сараева ошеломило – откуда он взялся?!

– Быкуешь, да? Быкуешь? – произнес попутчик, дыша свежей водкой и дергая Сараева за рукав. – Ну, давай, быкуй, падла, я хочу посмотреть! Чё ты? Давай, бычара, ну?!..

Сараев молчал; в детине бушевали такие силища и энергия, что он в одну секунду сообразил: сопротивляться бесполезно и даже опасно, с такой мощью ему не справиться, и единственное его спасение – там, впереди, на освещенной трассе. Как мог, он прибавил шаг. Не отпускавший его незнакомец тоже наддал. Он был похож на потерявшего рассудок или допившегося до белой горячки лыжника, заброшенного сюда неведомой силой неизвестно откуда.

– Давай, покажи, как ты умеешь быковать! Ну! Ты ведь бык, да? Бык? Бычара? Давай, быкуй! Быкуй, давай!..

Не умолкая ни на секунду, он говорил, кажется, что-то еще, но Сараев запомнил только это. Да еще беспрерывный синтетический визг дутой куртки и оглушительный треск сучьев под ногами.

Когда белый лыжник за несколько шагов от трассы на полном ходу попытался сделать маневр, чтобы увести Сараева обратно в сквер, тот выдернул руку и рванул вперед. Выскочив на проезжую часть Водопроводной, он встал перед сплошным потоком машин, готовый броситься наперерез движению. Лыжник некоторое время растерянно постоял там, где его бросили, и, хлопнув себя по ляжкам, ушел обратно в темноту. Сараев не знал, что и думать и, продолжая озираться, с лунатической рассеянностью проследовал по Водопроводной мимо пожарной части и её сталинской каланчи с датой постройки «1952», которая, кстати, чаще других одесских достопримечательностей появлялась в его не самых безмятежных снах. Оказавшись на Пантелеймоновской, он вспомнил, как больше недели назад шел здесь, словно заговоренный, обмирая от ужаса, в ненужный ему Мукачевский переулок. Здесь же летом случилось и то, о чем он только что вспоминал у Акулы – его поймал за рюкзак одноногий инвалид. Что-то до головокружения странное было в этом нагромождении происшествий и совпадений... А что если и белый лыжник, и воспоминание о Саше Жукове в коляске, и вот эта коляска в комнате у Акулы имели какое-то отношение к тому, что так и не произошло с ним той страшной ночью, составляли какое-то единое целое, которое, не придавив тогда всей массой сразу, рассыпалось по времени и близлежащему пространству, и Сараев теперь налетал то на один его обломок, то на другой?.. Подошел 28-й трамвай.

XXVI

Дома

В подъезде навстречу спускались молчаливые, тепло одетые Дерюгины. У Наташи, развернувшей на площадке детскую коляску с мешком семечек, темнел свежий синяк.

Сдвинутые со своих мест предметы в выстуженной квартире опять напомнили ему о той ночи и панических сборах в полной темноте. В гостях он вроде бы только и делал, что ел, пил и спал, но, наведя порядок и согревшись, почувствовал такую усталость, что после чая, не раздеваясь, залез под одеяло и проспал до позднего утра.

Счет времени Сараев потерял еще у Демида и теперь никак не мог определить, сколько в точности дней отсутствовал. Сбивали с толку тутошние внушительные перемены: крыши сараев во дворе были завалены листвой с орехов, платан за окном весь светился спелой фруктовой желтизной, и в холодном воздухе остро попахивало углем.

После завтрака, вспомнив о своем намерении – вернувшись, энергичней взяться за дело, он позвонил Борису, автору полюбившегося ему отрывка про «скучные места», и договорился о встрече в восемь вечера на автостанции при автовокзале – так пожелал Борис. Прощаясь с ним, Сараев рассеянным взглядом наткнулся на пятно, о котором за эти дни ни разу не вспомнил, и ему показалось, что оно стало заметней. Сгоряча он обрадовался – в его отсутствие мальчика-то уж точно здесь быть не могло, а значит, всё это бред и фантазии. Ведь так? Он отложил телефон и подошел ближе. Нет, не так. Зачем что-то домысливать? Если пятно стало заметней, значит, мальчик был. Значит, ему не важно, есть Сараев дома или нет, он приходит, когда ему хочется. И Сараев как будто увидел его, стоящего на кухне в пустой остывающей квартире. Эти мысли и вызванное ими видение не пришли, не пронеслись, а вспыхнули одним махом, и вот всё: он уже знал о мальчике чуть больше, чем секунду назад. И теперь от нового знания не избавиться. Сараеву стало тошно. Нет, нет, нет – надо проверить, надо выяснить раз и навсегда прямо сейчас: приходил мальчик, пока его не было, или не приходил. Сараев присел на корточки и уставился в пол, время от времени смыкая веки. Пятно то появлялось, то нет. Потом он стал смотреть не мигая, и – это было что-то невероятное! – одновременно видел его и не видел. По телу разливалась холодящая пустота. Всё его существо, казалось, вяло, тускло мерцало: есть пятно или нет? есть или нет?.. Вот он, его сумеречный ад – смотреть и не понимать: видит он или не видит. С корточек Сараев встал на колени, сел на пятки и прикоснулся к подозрительному месту ладонью. Оно показалось чуть теплее, чем пол вокруг. Ну вот зачем он это сделал? Чтобы теперь еще сидеть тут часами и сравнивать температуру досок?.. Медленно клонясь вперед, Сараев уткнулся лбом в проклятое место. Однажды он провел тут целую ночь. С тех пор всё запуталось еще больше. «Долго ты меня будешь мучить?..» – прошептал он.