Сергей Шикера - Выбор натуры

– Вот не захотели тогда идти ко мне в гости, да и сейчас не пригласили к себе, а я бы мог вам кое-что исполнить…– сказал Борис, снимая гитару и ставя ее между ногами.

– Я не люблю авторскую песню, извините, – пробормотал Сараев.

– Обижаете. Это классическая семиструнная гитара. У меня серьезный репертуар: Боккерини, Джулиани, Сеговия…

– То что не пригласил… Да. Это правда. Извините. Поосторожничал. Да и не до того мне сейчас. Хотел бы вас спросить… – Сараев помолчал – Нет, ничего…

Борис смотрел на него как-то подбоченясь.

– Вы все время чем-то отягощены… – сказал он.

– Разве?

– Я вас другим не видел.

Сараев улыбнулся в знак того, что оценил шутку.

– Уезжать вам отсюда надо. А я тут еще одну историю вспомнил. Подумал, может быть, вам пригодится? Кажется, в ней тоже есть то, что вы любите. То есть какую-то тему она открывает. Только не знаю, какую. Рассказать?

– Постойте. А почему вы решили, что мне надо уезжать?

– Решил? Да нет, это я так. Ну, может съездить куда-нибудь, развеяться…

Сараев помолчал и всё-таки спросил:

– Вы верите в магию?

– Не очень. А что?

– Да так, ничего. А что за история?

– С папашей моим произошел как-то занятный случай. У него был приятель, не из самых близких, сослуживец. Ну и жил неподалеку, сосед. У него был рак. Отец с матерью его пару раз навещали, когда он слег. И вот буквально за несколько дней до его смерти пришли к нему в последний раз. А перед этим их долго не было. За это время он совсем сдал, кожа и кости; отец говорил, что даже смотреть на него не решался, все как-то мимо или в пол, чтобы глазами не встретиться. Ну вот, сидят они втроем у его кровати – отец с женой, моей матерью, жена больного – и пьют чай. Состояние – хуже не бывает: утешать язык не поворачивается – всем уже все понятно, а делать вид, что за этот месяц, пока их не было, ничего не изменилось и все по-прежнему, тоже не получается... Сидят, молчат. Но и молчать ведь все время тоже нельзя, а надо хотя бы полчаса высидеть. И тут мать не выдержала, видно, ну и её понесло. Заводит разговор о том, что в болезни часто наступает такой критический момент, после которого она начинает отступать, и надо только набраться сил и терпения, чтобы этот момент преодолеть. Дескать, есть такие примеры. И вот, мол, и у Юры, похоже, такой период наступил, и это значит, что скоро все будет позади, надо только надеяться и не падать духом. Ну и так далее, в том же роде. Когда она больного первый раз Юрой назвала, отец решил, что она оговорилась. Потом слышит, она опять: Юра. А тут как раз и его жена ему: «Юра, давай-ка я тебе подушку повыше подниму». Отец сидит и ничего понять не может, думает: да что это они, с ума, что ли, посходили?! Ведь его Петром зовут, и всю жизнь так звали! Думает: ну, моя-то еще ладно, могла с кем-то перепутать, хотя и невероятно это, ну а его-то жена? Тоже перепутала? Что за чертовщина?.. И не успевает он обо всем этом подумать, как ему на глаза попадает правая рука приятеля – лежит поверх одеяла. И на пальцах татуировка: «ЮРИЙ» – на каждом пальце, кроме большого, по букве. А он руку-то Петра знал, никогда никаких татуировок у него не было. И вот сидит мой папаша, смотрит на руку больного, и не решается ему в лицо взглянуть. Пытается, значит, как-то себя успокоить. Думает: кто его знает, у больного человека всякие могут быть причуды или фантазии. Может быть, он почему-то решил, что его Юрием зовут, или вдруг захотел, чтобы его теперь так называли, вот все и договорились между собой так к нему обращаться, а отцу сказать забыли. Маловероятно, конечно, но все же. Надо же какие-то объяснения этому найти. И татуировку, в конце концов, он мог себе на той же почве сделать, для убедительности. Вот только не похоже, чтобы ее недавно сделали, вид у нее какой-то очень уж затертый, старый. Наконец отец не выдержал и поднимает глаза на больного. Тот сидит: худой, страшный, и как-то жалко отцу улыбается... ну, как больные обычно улыбаются. И отец видит, уже без всяких сомнений, совершенно ясно, что это никакой не Петр, а совсем другой, незнакомый ему человек. Тоже смертельно больной, изможденный, кожа да кости, но – другой. Не Петр. Не мог он ни при какой болезни так измениться. Так никто не меняется. И опять же – татуировка «ЮРИЙ». И вот сижу я, говорит, и думаю: что же это все-таки такое? с ума я сошел, что ли?. Нет, вроде бы не похоже – всё остальное я же воспринимаю нормально. Но, с другой стороны, и Катя моя с хозяйкой тоже не могли сойти с ума одновременно. А если это действительно какой-то Юрий, то где же тогда Петр? И главное – что это за Юрий, откуда он взялся? И почему жена Петра и Катя его знают, а я – нет? Кто этот человек? Что здесь вообще происходит? Беда еще в том, что если это действительно какой-то проходимец, который, предположим, загипнотизировал всех вокруг, то это все равно ведь тяжело больной человек, которому жить осталось считанные часы, и поэтому уличать его в обмане и требовать объяснений невозможно. И что делать в этой ситуации, скажите пожалуйста?.. И так мне тогда от всего этого не по себе стало... так не по себе стало...

Борис, усмехнувшись, закурил.

– Это называется «жамевю», – сказал Сараев. – Такое временное расстройство, когда человек не узнает что-нибудь хорошо ему знакомое. Дежавю наоборот. В вашей семье, наверное, склонность к таким состояниям.

– Да? Никогда не слышал. А уж папаша мой точно этого не знал. Он потом говорил: «Это мне знак был. Перед распадом страны. Знамение».

Борис рассмеялся своим коротким резким смешком и спросил:

– Не подходит?

Сараев пожал плечами. Рассказанная с какой-то раздражающей претензией история ему показалась выдуманной, как, впрочем, и та, с гурманами-людоедами. Еще показалось, что Борис его хочет как-то заинтриговать. Уж не в сценаристы ли он к нему набивается? Сараев поднял на Бориса глаза и тот, отшатнувшись и как-то подбоченившись, ответил ему усмешкой и деланным испугом во взгляде.

– Что? – спросил он.

– Нет, ничего…

Сараева это почему-то только убедило в его догадке. Он, наверное, мог бы и предложить Борису попробовать что-то написать, но… как-то он был тревожаще странен, этот Борис. А Сараеву и последних событий с Бардемом и Прохором хватало с головой.

XXXIII

Тамара Матвеевна умоляет

На обратном пути Сараев натолкнулся на растерянно стоявшую посреди переулка Тамару Матвеевну. Он настолько не ожидал ее здесь встретить, что, глядя в упор, едва не прошел мимо. В руке у нее была записка, чуть ли не та же, с которой к нему впервые явилась Настя. Во всяком случае, двор опять был указан неверно. Оказалось, что Тамара Матвеевна только что отработала неподалеку поварихой на поминках и, пользуясь случаем, решила занести ему кое-что поесть. Она тут же попыталась всучить ему пакет, но тронутый ее заботливостью Сараев настоял, чтобы они поднялись к нему.