Оноре Бальзак - Мелкие неприятности супружеской жизни [сборник]

Во главе этой отборной компании мы поместим банкиров, ворочающих миллионами: расчеты так переполняют их головы, что в конце концов пробивают черепную коробку и увенчивают чело богача двумя столбцами чисел.

Миллионеры эти крайне редко помышляют о священных законах брака и о том, в какой заботе нуждается нежный цветок, вверенный их попечению; им и в голову не приходит, что его надо поливать, уберегать от холода и зноя. Если они и вспоминают, что ответственны за счастье супруги, то лишь когда за обедом замечают напротив себя роскошно одетую женщину или когда кокетка, робея грубого отказа, приходит, во всеоружии своих прелестей, просить у них денег… О! тогда под вечер они порой довольно живо припоминают свои права, записанные в 213-й статье Гражданского кодекса [179], и жены смиряются с их требованиями, так же как смиряются с высокими налогами на иностранные товары; прелестницы повинуются неизбежному, утешая себя известной аксиомой: «За всякое удовольствие надо платить».

В число обреченных входят также ученые, месяцы напролет обгладывающие кости допотопных животных, открывающие законы природы и проникающие в ее тайны; поклонники греков и римлян, обедающие мыслью Тацита, ужинающие фразой Фукидида, с утра до вечера стирающие пыль с книг и охотящиеся за примечанием или за древним папирусом. Они так глубоко погружены в себя, что ничего не видят и не слышат; даже если беда постигнет их средь бела дня, они ее не заметят! Блаженные! о, тысячу раз блаженные мужи! Приведем пример: Бозе, возвратясь домой с заседания Академии, застает жену с неким немцем. «Говорил я вам, сударыня, что мне пора выходить!..» – восклицает иностранец. «Эх, сударь, скажите, по крайней мере, не „выходить“, а „уходить“», – поправляет академик [180].

Далее в нашем списке следуют с лирою в руках поэты, у которых вся животная сила уходит с антресолей на чердак. Лучше умея седлать Пегаса, чем кобылицу кума Пьера [181], они женятся очень редко, предпочитая время от времени выплескивать накопившийся пыл на блудных либо вымышленных Хлорид [182].

А ведь на свете живут еще люди, у которых нос запачкан табаком;

и те несчастные, что с утра до вечера не могут отхаркаться;

и мужья, которые курят или жуют табак;

и люди от природы сухие и желчные, которые вечно имеют такой вид, будто только что съели кислое яблоко;

и люди, отличающиеся в повседневной жизни циническими привычками, смешными повадками и выглядящие, что ни говори, крайне неопрятно;

и мужья, которых, к их стыду, жены именуют «грелками»;

и, наконец, старики, женящиеся на молоденьких.

Все эти люди суть обреченные по преимуществу!

Существует и последний разряд обреченных, чья невеселая доля также почти предрешена. Мы имеем в виду людей беспокойных и въедливых, придир и тиранов, которые воображают себя невесть какими семейными самодержцами, вслух бранят женщин и разбираются в жизни примерно так же, как майские жуки в естественной истории. Если такие люди женятся, семейная их жизнь неминуемо вызывает в памяти образ осы, беспорядочно мечущейся по оконному стеклу после того, как школьник оторвал ей голову. Обреченные этого сорта не поймут в нашем сочинении ни слова. Этим бессмысленным ходячим статуям, похожим на церковные скульптуры, оно полезно ничуть не более, чем дряхлым насосам в Марли, которые больше не могут качать воду в версальские пруды, не рискуя в любую минуту рассыпаться в прах [183].

Наблюдая в гостиных за превратностями брачных союзов, я всегда вспоминаю одну сцену, лицезрением которой наслаждался в пору моей юности.

В 1819 году я жил в хижине, затерянной в глубине очаровательной долины Иль-Адан [184]. Пустынь моя располагалась неподалеку от парка Кассан – самого прелестного и соблазнительного уголка из всех, какие создавали когда-либо роскошь и искусство, самого приятного для прогулок и самого прохладного в летнюю пору. Существованием этой зеленой обители мы обязаны Бержере, генеральному откупщику доброго старого времени – оригиналу, прославившемуся многими гелиогабальствами [185]: он являлся в Опере с золотой пудрой на волосах, устраивал во всем парке иллюминацию для себя одного или закатывал – тоже для одного себя – роскошнейшие пиры [186]. Этот буржуа-Сарданапал, побывав в Италии, проникся такой любовью к тамошним прекрасным пейзажам, что в припадке фанатизма потратил четыре или пять миллионов на воссоздание в принадлежащем ему парке итальянских красот по картинам, запечатленным художниками. Восхитительнейшие контрасты листвы, редчайшие деревья, продолговатые долины, живописнейшие виды, Борромеевы острова, зыблющиеся среди ясных, но прихотливых вод, – все это были лишь лучи, подсвечивавшие центральную точку всей картины – isola bella [187], где любая мелочь пленяла очарованный взор, остров, в глубине которого среди ветвей столетних ив прятался уютный маленький домик, остров, окаймленный гладиолусами, камышом, цветами и напоминавший богато оправленный изумруд. Ради этого зрелища стоило оставить позади тысячи и тысячи лье! Самый болезненный, самый печальный, самый сухой из всех наших хворых гениев, прожив здесь две недели, умер бы от несварения желудка и пресыщения, не снеся сочных роскошеств растительного существования. Тогдашний владелец этого Эдема, мало о нем заботившийся, за неимением жены или ребенка обожал большую обезьяну. По слухам, в прежние годы его любила некая императрица: быть может, именно по этой причине общение с себе подобными ему наскучило. Злобному зверю жилищем служил изящный деревянный фонарь на вершине резного столба; взбалмошный хозяин, проводивший больше времени в Париже, чем в своих загородных владениях, редко ласкал сидевшую на цепи обезьяну, и характер ее портился с каждым днем. Я сам видел, как в присутствии некоторых дам зверь становился не менее дерзок, чем иные мужчины. В конце концов он так озлобился, что хозяин вынужден был его убить. Так вот, однажды утром я сидел под цветущим тюльпановым деревом в счастливой праздности; я вдыхал чувственные ароматы, которым кроны высоких тополей не позволяли улетучиться из этой блистательной ограды, наслаждался лесным покоем, вслушивался в шепот вод и шорох листвы, любовался узорами, которые рисовали на синем небе у меня над головой перламутровые и золотистые облака, и уносился мыслью в собственное будущее, – и вдруг до слуха моего донесся голос скрипки, которую безжалостно терзал некий бездельник, приехавший, должно быть, накануне из Парижа. Злейшему врагу не пожелаю испытать того потрясения, какое произвел в моей душе этот звук, внезапно нарушивший величественную гармонию природы. Добро бы еще где-то вдали зазвучал Роландов рог… но в тот день мыслями и фразами нас вознамерилась порадовать крикливая квинта. Сей Амфион [188]сначала расхаживал по столовой, а в конце концов уселся в амбразуре открытого окна как раз напротив обезьяны. Быть может, он нуждался в публике. Внезапно я увидел, как зверь тихонько спускается из своей башенки, встает на задние лапы, наклоняет голову, словно пловец, а передние лапы скрещивает на груди, точно закованный в цепи Спартак или Катилина, слушающий речь Цицерона. Банкир, окликнутый нежным голоском, серебристый звук которого пробудил в моей душе воспоминания об одном хорошо мне знакомом будуаре, положил скрипку на подоконник и стремительно скрылся в комнатах, словно ласточка, спешащая по-над землей на зов подруги. Рослая обезьяна, чья цепь была достаточно длинной, подошла к окну и важно взяла скрипку в лапы. Не знаю, доводилось ли вам, подобно мне, любоваться обезьяной, пытающейся играть на скрипке; что же до меня, то я, хотя теперь уже не смеюсь так часто, как смеялся в ту блаженную пору, не могу вспоминать о музицирующей обезьяне без улыбки. Получеловек начал с того, что схватил скрипку передними лапами и принялся обнюхивать ее, словно яблоко. По-видимому, он так сильно втянул воздух носом, что деревянный инструмент глухо зазвучал в ответ; покачав головой, орангутанг стал вертеть скрипку, осматривать ее со всех сторон, поднимать, опускать, потом поставил ее вертикально, потряс, поднес к уху, положил на землю и по-обезьяньи проворно схватил вновь. Он исследовал молчаливый кусок дерева с бесцельной прозорливостью, в которой было нечто чудесное, но несовершенное. Наконец он попытался самым смешным манером приладить скрипку под подбородком, придерживая ее лапой, но вскоре, подобно избалованному ребенку, наскучил занятием, с которым не освоиться без долгого труда, и стал просто щипать струны, которые отзывались отвратительной какофонией. Разозлившись, орангутанг положил скрипку на подоконник, схватил смычок и стал двигать его взад-вперед, словно каменщик, распиливающий кусок гранита. Новая попытка лишь еще сильнее утомила его тонкий слух, поэтому, схватив смычок обеими лапами, он стал изо всей силы колотить им по ни в чем не повинному инструменту, источнику наслаждения и гармонии. Казалось, передо мной был школяр, который, повалив товарища на землю, обрушивает на него град ударов, дабы покарать за подлость. Произнеся скрипке приговор и приведя его в исполнение, обезьяна уселась на обломки и стала с тупой радостью играть русыми прядями сломанного смычка.