Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

День ото дня становилось все теплее и теплее. На третий день в Будапеште можно уже было расстаться с плащами. С утра до вечера мы с Ларисой гуляли по этому дивному городу, самому красивому во всей Европе из виденных мною доселе. Безоблачное небо и безоблачное счастье осеняли нас, и ни до, ни после этой венгерской весны не было в моей жизни чудеснее весен. Этот сказочный город, это солнце, эта становящаяся с каждым днем все теплее весна знаменовали собою мое расставание с юностью, с прежним, беззаботным Федором Мамониным, который уже навсегда уходил в прошлое после недель, проведенных с Ларисой, исчезал, как исчезал Центр советской культуры. В этом было и что-то грустное, и радостное одновременно. Белокаменные будапештские дворцы, изумрудная зелень бронзовых статуй и зелень глаз моей возлюбленной, блики солнца в этих глазах и блики на волнах Дуная, сладость пирожных в австрийской кондитерской и сладость часов уединения, терпкость венгерских красных вин, жгучесть красного перца и терпкость и жгучесть любовных желаний, воскресающих вскоре после утоления их предыдущей волны — все это наполняло нашу жизнь в Будапеште, все это не могло быть долговечным, но и не могло не остаться навечно, все это длилось и длилось бесконечно, а пролетело в один миг.

И, кроме счастья, не было иных событий, а разве счастье можно выразить в словах?

В чужбине, где — так уж получилось — произошло и какое-то время продолжалось сопряжение наших душ и тел, реальности бытия окрашиваются для русского человека неким не сразу уловимым оттенком ненастоящности, и еще находясь в Будапеште я стал испытывать нестерпимое желание как можно скорее вернуться на Родину, чтобы там, под русским небом, факт нашей близости с Ларисой получил какое-то законное подтверждение. Свято храня в душе каждый день из всех, проведенных нами в Германии, Венгрии и Болгарии, я не могу не признать, что не задумываясь отдал бы пять таких дней за один, но в России — на какой-нибудь заснеженной или засыпанной осенними листьями даче, на теплоходе, плывущем по Волге, или в крымском санатории, или просто в Москве, в Питере, в Киеве. Наблюдаю я в глубине души своей и смутную надежду на то, что случись нам сблизиться не в Ахене и провести дни счастья не в путешествии по Европе, а на родной стороне, я ни за что не отпустил бы от себя Птичку. Родной воздух, родная речь, звучащая повсюду, укрепили бы меня, а главное, я был бы не праздношатающимся путешественником, а человеком, занятым делом, я сумел бы доказать, что могу построить семью. Обычай всех брошенных любовников — все валить на обстоятельства! Старины Московского Кремля не хватило мне, чтобы наполнить нашу молодость и любовь чувством уверенности в завтрашнем дне.

На волю, на воздух, из затягивающего плена чужбины манило меня день ото дня все больше и больше. Птичку, проведшую за границей уже полгода, я никак не мог понять, при том, что она сама жаловалась, что хочет хоть немного побыть в родной толкучке. Выпускаю из внимания ее неутолимую жажду видеть новые лица, слышать новую речь, обольщаться неожиданными впечатлениями, но как могла она петь свои дивные песни людям, которых очаровывал лишь ее необычный строй голоса и мелодия, но не понимающим образности ее песенной поэзии! При светлом празднике ее пения присутствовали не те гости, сей праздник был для них лишь экзотикой, а не насущной необходимостью. Весны и неподдельной изумрудной зелени ее глаз им было не понять, и все они, я это точно знаю, видели в Ларисе лишь очаровательную Барби с необычным голосом и необычной манерой пения.

Кстати о Барби. Как-то раз я обнаружил, что в своей сумочке Лариса носит рисунок, сделанный мною в ресторане «Саккара нест» — Николка в виде крокодила и Лариса в виде куклы Барби танцуют с довольно смешным видом. Тогда я спросил, скучает ли она по Николке.

— Да, — сказала она, не таясь, — скучаю. Я скучаю по всем вам. Мне хотелось бы провести хотя бы несколько дней со всеми вами вместе и не принадлежать при этом ни одному из вас.

— Или всем четверым сразу! — выпалил я в обиде.

— Ты не понимаешь, — сказала она терпеливо. — Когда я только познакомилась с вами в Каире, вы были такие живые, веселые, игручие, как один молодой и бодрый организм. Я разъяла его по частям, и организм умер, хотя каждая его часть продолжает свое существование. И я скучаю и по Николке, и по врачу, и по Лимону. Как буду скучать по тебе, когда мы расстанемся. Мы еще не расстались с тобой, а я уже начинаю скучать по тебе.

— Так часто бывает, когда предвидишь разлуку, — сказал я, стараясь сохранять самообладание. — Значит, наша любовь обречена так же, как твои романы с моими друзьями? И нет никакой надежды?

Этот разговор между нами происходил уже в середине апреля, когда, объехав всю Болгарию, мы жили в Сланчев Бряге в гостинице «Кубань», загорали в те дни, когда с моря дул холодный ветерок и даже несколько раз пробовали искупаться в ледяной воде. Позади уже были моя выставка в Габрове и несколько камерных сольных концертов Птички в Софии, Пловдиве, Шумене, Варне. За это время мы успели сначала сдружиться с Пламеном Цветановым, а потом крепко разругаться с ним после того, как он пытался однажды соблазнить Ларису в Старой Загоре. Ссора, однако, не помешала тому, что он устроил нас в Сланчев Бряге и удалился в свою Софию.

Лариса, не отвечая на мой вопрос о надежде, молча смотрела на морской горизонт. Куда он манил ее теперь? Куда стремилась она со столь странной постоянностью, от кого бежала и к кому хотела прибежать? Даже у перелетных птиц есть постоянные места обитания и кочевья, а мою Птичку не могло удержать ни одно гнездо. Я взял ее за руку, поднес к своим губам.

— Лариса, — сказал я. — Куда же ты теперь?

«Туда же, куда и ты», — хотелось бы мне услышать в ответ от нее, но я знал, что она не скажет таких чудесных слов.

— «Туда, где гуляем лишь ветер… да я!» — ответила Птичка.

— Красиво, — заметил я. — И исчерпывающе. И когда же?

— Скоро, — был ответ. — Не торопи. Смотри, какое солнце. И какое небо!

В тот вечер после этого, можно сказать, решающего, разговора, мы отправились смотреть нестинарницу — одно из чудес, которое редко в каком уголке мира можно увидеть, если вообще где-нибудь еще есть такое. В большом загородном ресторане, раскинувшемся под открытым небом целым лагерем, горел огромный костер, сложенный из поленьев высотою в человеческий рост, и покуда на шампурах, расставленных вокруг этого костра, поджаривалась свинина, посетителей ресторана развлекали народными болгарскими танцами, мало чем отличающимися от турецких.