Александр Сегень - Тридцать три удовольствия

Утром я вспомнил что Анна Кройцлин должна сегодня ехать ко мне в Ахен. Я вышел из номера и позвонил ей снизу, от портье. Услышав в трубке мой голос, Анна страшно обрадовалась и, судя по всему, разволновалась. Стараясь не проявлять в голосе никаких эмоций, я жестким тоном объявил ей, что непредвиденные обстоятельства вынуждают меня самым экстренным способом покинуть Германию и вернуться в Москву, что провожать меня не нужно, потому что я звоню из аэропорта и через несколько минут буду сидеть в самолете. Все подробности опишу в первом же письме из Москвы. Она простилась со мной поникшим голосом, словно чувствовала, что я не напишу ей никакого письма и что в номере гостиницы в постели ждет меня моя любовница.

Мне ужасно не хотелось как-нибудь случайно — на улице, в кафе, в ресторане, в Кёльнском соборе — встретиться с Анной Кройцлин. Попрощавшись с ней по телефону, я разбудил Птичку, мы позавтракали и отправились кататься на поезде вдоль Рейна. Светило яркое солнце, мы ехали вдоль живописнейших рейнских берегов, нарядные домики посверкивали нам своими окошками. Рейн, уже, чем Волга под Ярославлем, катил свои воды вверх, в Северное море. Проехав Бонн и Бад Хоннеф, поезд покинул Вестфалию, и началась земля Рейнланд-Пфальц. Мы миновали Кобленц, приют французской аристократии, выметенной из Франции буржуазной революцией; видели знаменитую скалу Лорелею, на которой огромными белыми букавами так и было написано: «LORELEI», что, конечно, полностью уничтожало романтические впечатления от зрелища; за Бингеном два берега Рейна были уже поделены между Рейнланд-Пфальцем и Гессеном, но в Дармштадт мы не поехали, а сошли с поезда в Майнце, потому что нам срочно надо было запереться на ключ в комнате гостиницы. Мы и гостиницу-то не стали долго искать — вышли из вокзала, пересекли площадь и увидели две надписи: «HOTEL» и «SEX CRAZY» [83] «Отель» и «Половое безумство» (нем. и англ.). , первая маленькая и скромная, а вторая огромная, светящаяся красным сиянием. Оказалось, что треть здания занимает гостиница, а две трети — публичный дом со столь робким названием. Беря ключи от номера, я снова подумал об Анне Кройцлин: она бы наверняка не согласилась жить в гостинице, соседствующей с публичным домом. И вопреки этому чувство неприязни к Анне, подогреваемое чувством вины перед ней, прокатилось у меня внутри холодной волной по горячему песку любовной тяги, которую я испытывал по отношению к Птичке. Заперевшись в своем номере, мы бросились в объятия друг друга так жарко, будто только что встретились после долгой разлуки. А через сколько-то времени все снова кончилось ее сладостными рыданиями и потоками слез. То задремывая, то вновь возвращаясь к ласкам, мы всю вторую половину дня провели взаперти. Здесь была плохая звукоизоляция, и за стеной постоянно можно было слышать возгласы и громкий смех проституток. Когда стемнело, мы отправились поужинать и прогуляться. Вечер был холодный, и Лариса попросила меня вернуться в номер и принести ей шелковый шарф. Когда я вошел в гостиницу, я не узнал ее — ярко-красные обои, малиновые ковры на полу, небольшой бар, за стойкой которого восседали две вполне определенного вида особы, в чем-то пернатом на голом теле и черных чулках в сетку. При виде меня, они заулыбались и стали принимать расслабленные позы. Все-таки я перепутал дверь и вместо гостиницы попал в «SEX CRAZY».

— Зиг хайль, девочки! — сказал я, выбрасывая вперед и вверх правую руку, развернулся и пошел прочь. Когда я все же попал в гостиницу и принес Ларисе ее шелковый шарф, она встретила меня со смехом:

— Мерзавец, ты, конечно, не мог не заглянуть к девкам! Быстро же ты с ними управился!

— Да, — сокрушенно согласился я, — никакого удовольствия, а денег и нравственности потратил кучу.

Весь этот вечер и утром следующего дня мы гуляли по Майнцу, побывали в музее книгопечатника Гутенберга, где я купил чудесное крошечное издание Евангелия от Иоанна на немецком языке — всю книжечку можно было уместить в спичечном коробке; видели мемориал жителям Майнца, погибшим в различных войнах, весь заляпанный разноцветными красками и надписями, свидетельствующими о том, что в Германии до сих пор борются с нацизмом и кайзеровским духом. Рядом с мемориалом привлекала взор гигантская гора, составленная из свежих великолепных цветочных венков с шелковыми нарядными лентами. У прохожего удалось узнать, что некогда на этом месте стояла синагога, взорванная гитлеровцами. Уезжая в полдень из Майнца, мы видели на вокзале сидячую забастовку турок и некое подобие драки между светловолосыми немецкими юношами и кучерявыми турками. Всю вторую половину дня мы гуляли по Бонну, до которого доехали за два часа. Бонн ни мне, ни Ларисе не понравился. Может быть, потому, что мы уже устали от впечатлений, от Германии, от ее красивых и благоустроенных городов.

— Сейчас бы куда-нибудь к морю, — сказала Лариса.

— Уедем в Венгрию, а там — куда волна отнесет. Может быть, к морю и отнесет.

Вечером мы вернулись в Кёльн, в нашу многострадальную «Челси» на Юлихерштрассе, где нас ожидали две записки — одна от Херренхофа, а другая от Мезереша.

Поздно вечером в пятницу тринадцатого марта мы с Птичкой приехали на фестиваль в Бекешчабу, небольшой административный центр на юго-востоке Венгрии. Лариса была в восторге, что наш переезд из Западной Европы в Восточную прошел столь беспрепятственно, она то и дело счастливо прижималась ко мне и шептала слова любви. Я тоже был влюблен и счастлив, но два обстоятельства все же удручали меня некоторым образом. Во-первых, гуляя в то утро в последний раз по Кёльну, мы все же повстречали Анну Кройцлин на большой пешеходной улице, проходя мимо известного фонтана в виде пятиметрового гранитного фаллоса, с вершины которого вырывается вялая струя воды, стекающая по всему фаллосу вниз. Там еще в то утро проходила манифестация бездомных кёльнцев, и, помню, был один такой плакат: «Лучше сотня квартир на окраине Кёльна, чем один фаллос в центре его». И вот, пробираясь сквозь строй манифестантов, мы и столкнулись нос к носу с Анной. В эту минуту я обнимал за плечо Ларису, прижимая ее к себе, и, увидев перед собой Анну, сделал вид, что не узнал ее, хотя это было отвратительно. Она раскрыла рот от удивления, и ужас застыл в ее глазах. Мы прошли мимо, выбрались из толпы и направились в сторону собора, и весь день потом то и дело в памяти моей возникало удивленное и ужаснувшееся лицо Анны Кройцлин, и это воспоминание обжигало меня невыносимым стыдом. Что должна была теперь думать обо мне эта славная, чудная девушка! Какое страшное разочарование постигло ее! Я понимал, что эта случайная встреча около гранитного фонтанирующего фаллоса была послана мне в наказание за мое незаконное счастье с Ларисой, но не смирялся с судьбой, а внутренне роптал на нее.