Веслав Мысливский - Камень на камень

Говорил я всегда от чистого сердца, и слова прямо сами слетали с языка, так что, когда я кого-нибудь женил, все в гмине бросали работу и сбегались, чтоб хотя бы через приотворенную дверь поглядеть, послушать. А если еще и окно в комнате было открыто, его сплошь загораживали головы, и казалось, все оно уставлено цветочными горшками. Ведь тем, кто приходил в гмину по своим делам, тоже хотелось поглядеть, послушать. В горе ли, в беде, всегда друг дружку поддерживайте. Зла никогда другому не чините, а будьте, как небо и земля, друг к другу добры. Огорчений не доставляйте, жизнь сама вам их доставит. И не ругайтесь, не обзывайтесь, и чтоб один на другого никогда не поднял руку. А если подымет, пусть та рука отсохнет. И не потому, что так говорится. А потому, что ты, муж, и ты, жена, с этой минуты словно две руки одного тела, она левая, ты правая. А тело ваше едино. Если же кого-нибудь из вас одолеет немочь, или скрутит боль, или у которого-нибудь слезы потекут, знайте: все это ваше общее. Ни ты не сможешь сказать, что не тебе больно. Ни ты — что не ты плачешь. И помните, что вечно молоды вы не будете, да и сколько этой молодости у человека в жизни? Как кот наплакал, меньше, чем весны в году. Она у тебя когда-нибудь изморщится, да и ты моложе не станешь, полысеешь или поседеешь, а тогда особенно трудно быть мужем и женой. Тогда иные кулаки пускают в ход, хотя никакой вины у них друг перед другом нет. В ложке воды готовы друг дружку утопить, а раньше души не чаяли. Но помните, от несогласья никому еще легче не делалось, а жить надо, пока все само собой не придет к концу. Так уж лучше жить в согласье. Женитесь вы не только на то короткое время, покуда молодость не пройдет, но и пока старыми не перестанете быть. Вы теперь как это дерево за окном.

Перед гминным правлением рос высоченный клен, помнивший еще времена, когда правления здесь не было, а стояли старые бараки, куда свозили больных холерой. Летом кто ни приходил по своим делам в гмину, прятались в его тени от солнца, еще надо было их унимать, чтоб не галдели, как на ярмарке. Эй, вы, потише! Тут женятся! Так вот, ты, муж, ствол этого дерева, а она — ветви. Обрубишь ветви, засохнет ствол, покалечишь ствол, засохнут ветки. Желаю вам счастья, здоровья и хороших детей. А теперь поцелуйтесь. Потом я отправлялся с молодоженами пить водку, потому что хоть в гмине расписывались в основном бедняки, а на рюмочку всегда приглашали.

Сколько я пар ни расписал, один только раз побывал на настоящей свадьбе. Женился Юзек Ковалик на Зоське Секере. Старики забили кабанчика, привезли оркестр, пригласили кое-кого из родни, из соседей, ну и меня. Но не ради молодых они старались: у старого Ковалика было по тем временам чересчур много земли, и вечно его попрекали, мол, кулак он и кровопийца, потому как еще и работника держит. Хотя работнику совсем не худо жилось, и даже, когда его спрашивали, говорил, что у Ковалика ему лучше, чем если б сам хозяиновал. Мог бы, конечно, Ковалик на то, что он кулак и кровопийца, плевать, но, когда ему с каждым годом стали повышать плановые поставки, в конце концов не выдержал. Прибежал как-то в гмину, пусть забирают у него землю, не то он повесится.

— Не хочу земли! — размахивал руками. — Не хочу, чтоб через нее мне житья не было! Забирайте ее себе! Пашите, сейте, косите и сдавайте, сколько хочете! Сказано ведь у царицы Савской, что придет пора, мужики сами будут отдавать землю! Видать, пришла!

Ну и тогда войт Рожек дал ему совет: зачем так уж сразу землю отдавать или вешаться. У него сын есть, Юзек, пускай он его женит, да поскорее, потому как сроки поджимают, и хозяйство распишет на двоих. На ком? На ком попало, какая подвернется. Не сладится у молодых — разведутся. Брак Не церковный, гмина не костел, и Шимек Петрушка не ксендз. А в книгах будет черным по белому написано: два середняцких хозяйства, а середняцкие никому не колют глаза. Куда проще хоть три раза жениться и три раза развестись, чем на центнер уменьшить плановые поставки.

И, чтобы разделить хозяйство, выбрали Юзеку в жены Зоську Секеру, потому что она рядом через забор жила и бедная была, как костельная мышь. А уж выйти за такого богача, как Юзек, могла разве что мечтать. Так что ей все равно было, в костеле или в гмине, на всю жизнь или только для раздела земли, с оглашением о помолвке или без, в фате или в обычном платье, перед ксендзом или передо мной, она б согласилась и перед чертом в пекле, лишь бы за Юзека.

Сунул мне Ковалик в карман пятьсот злотых, чтобы я речей не произносил, только расписал сына с Зоськой и точка. А не прошло и трех месяцев, насел на молодых: разводитесь, и все. Но тут Юзек заартачился, нет и нет. Не для того женился, чтоб разводиться. Он Зоську в жены взял, не в прислуги — и в обиду не даст. А земля разделена, и на отца ему теперь начхать. На худой конец, он на свое пойдет, а отец пускай сам на своей половине горбит.

Пока старик жил, а жил он долго, Зоське приходилось несладко. Никогда он ее иначе, чем голодранка, потаскуха, приблуда, не называл. А случалось, и из хаты выгонял, мол, не здесь ее дом, а там, за забором. Даже когда ребенок родился, не помягчел старик. Нет чтобы хоть изредка приглядеть за маленьким, поиграть с ним, как другие дедушки, что и посмеются, и поболтают с внучонком, и расскажут разные чудеса про белый свет. Еще не пропускал случая подколоть сына:

— Не твой это, видать, Юзек, ни вот столечко на тебя не похож. А смеется криво — точь-в-точь Генек Скобель.

А Зоська хоть бы раз сказала старику: совесть-то у вас есть? Самое большее убежит в чулан или в сад, чтобы там выплакаться, а Юзек за ней — утешать. Что же ему, родителя бить?

Только когда пришла старику пора помирать и Зоська за ним, как за отцом, ходила, взял ее раз за руку, когда она ему поправляла подушку, и сказал:

— Плохой я был человек, Зося. А ты святая. Да не простит мне господь, а ты прости.

И Зоська его, как отца родного, обмыла, когда он помер. И как отца оплакивала на похоронах.

Зайдешь, бывало, к ним телевизор посмотреть, так они точно два голубка, хотя уже и волосы седые. Зосенька, Юзенька. И один за другого в огонь и в воду, а у них уже внуки. Сядь, отдохни, я сам сделаю. Мало ты наломалась? Ничего со мной не станется. Станется, не станется. Ты не меньше наработался. На, выпей кислого молока. И даже в страду, когда работа из людей пот и проклятия выжимает, они всё Зосенька, Юзенька. Будто припевка у них такая к жизни была. Недавно даже обвенчались в костеле — ксендз их допек, покоя не давал: что им мешает, чтоб и богу место нашлось возле ихнего счастья. Вредить ведь он не станет.

Три года я на регистрации просидел, а потом меня перевели на плановые поставки, где работы было невпроворот, там не только зерно, но и убойный скот, и молоко, а главное, полно писанины, и год от году все больше. А на регистрации в кои-то веки раз кто-нибудь придет расписаться, вот и все дела. Время от времени, правда, мне подбрасывали какую-нибудь работенку, чтобы не скучал. Чего-то проверить, переписать, подсчитать. Раз прислали в гмину книжки, а библиотекарша в аккурат ушла рожать, так секретарь меня заставил все названия записать, книжки обернуть, пронумеровать, поставить печати, что гминные, разложить по полкам. А бывало, некому было присмотреть за ремонтниками, чинившими дорогу на мельницу. Осенью, когда зарядят дожди, или весною, в оттепель, там и двуконной телеге не проехать, грязь выше осей. Кого просить? Известное дело, у всех работы по горло, а ксендз сидит за письменным столом и в потолок смотрит. Ну как, пан Шимек, может, сходите? Расписываться сегодня никто не придет. Надзирать вроде бы не работать, и можно было полежать в теньке под кустом, потому как мужики и без надзору свое дело делали, но я уже так привык к письменному столу, что только и мог смотреть в потолок, и вовсе мне не казалось, будто я бездельничаю. Иной раз задремлешь, когда солнышко через окно посильней припечет или если накануне выпил. А то кто-нибудь заглянет, поговоришь о том, о сем. Либо сам пройдешься по комнатам, поточишь лясы или полюбезничаешь с девицами.