Веслав Мысливский - Камень на камень

Не хотелось мне верить, что она с Маслянкой. Не похожа на такую. А я могу о себе сказать, что разбираюсь в людях, жизнь меня научила, кому верить, кому нет. В партизанах я никому не верил, и это было важнее, чем меткий глаз, твердое сердце или холодная кровь. И может, только благодаря этому не погиб. Потому что до конца верить можно только покойникам. И то не всем, попадаются такие, в чьей смерти тоже есть какой-то обман.

Хотя, если подумать, почему я должен был ей верить? Я ведь ее не знал, а в каждой сплетне всегда капля правды есть. Может, она только здорово прикидывается. А за председателем у нас в гмине не одна бегала, председатель как-никак, всегда может подложить свинью. Чего еще они в нем видели? Ростом не вышел, с брюшком, вдобавок вечно потный. Но в обращенье с женским полом был мастак. По утрам, когда обходил комнаты, всякой говорил что-нибудь приятное, одной улыбнется, другой ручку поцелует, эту по-отечески погладит по голове. Еще носил он на пальце большой перстень с красным камнем, память об отце, говорил, и перстнем этим каждой перед глазами норовил сверкнуть. Но если кто приезжал из повята, снимал перстень и прятал в стол. Поговаривали, что вовсе это не память об отце, он в войну свиньями торговал и прилично нажился. Неважно, как оно было, но после Рожека, который так и сыпал ругательствами, потому как у него что на уме было, то и на языке, Маслянка мог чуть ли не за помещика сойти. Так что и она могла клюнуть.

Я подумал, почему бы не попробовать, что мне мешает. Если она такая, дело сладится. Вышло у него, выйдет и у меня. Поглядим, кто лучше, хоть ты и председатель. Надену кобеднишний костюм — да ты на себя хоть два напяль, не будешь, как я, глядеться. А еще надо было видеть меня в офицерских сапогах. Ты когда-нибудь офицерские сапоги носил? Ушат на табуретке, вот бы на что ты был в них похож. А про меня говорили, что мог бы в уланах служить. И может, служил бы, кабы жизнь по-другому пошла. Тоже мне шишка — председатель. Если б мужики сами могли выбирать, как когда-то выбирали войтов, ты бы в лучшем случае посыльным стал. А перстень, не думай, я тоже когда-то носил, и побольше твоего, камень в нем был как у десятикилограммового карпа глаз. И не на свиньях нажитый, а исконный, родовой, так и знай, козел.

Меня ранили в бедро при налете на почтовый вагон в Липенниках. Отвезли на бричке в усадьбу, решили, там безопасней всего. Положили под самой крышей в мансарде, чтобы, если что, не так легко было меня найти. Но дай бог всю жизнь в такой прожить. Мансарда, а куда просторней нашей горницы. И во весь пол ковер, под потолком светильник, на стенах лосиные и оленьи рога. А на диване, где я лежал, целой семье бы впору спать. В придачу у самого изголовья окно в парк выходило, вот пташки мне и чирикали с утра допоздна. И вообще будто не было никакой войны.

На случай чего уговорились, что я помещиков кузен и болею чахоткой. Почему нет, я и кузеном могу быть. Был ведь трубочистом, когда понадобилось бургомистра в Неголеве по приговору шлепнуть. И монахом, когда пришлось выбираться из города, а все дороги перекрыли. И даже в гробу меня однажды перевозили, будто бы покойника в родной приход на кладбище, где вся семья лежит, везли хоронить. А уж за помещикова кузена сойти — чего проще. Особенно когда лежишь и наружу только лицо и руки. Лицо у меня было вроде ничего, притом осунувшееся, очень даже походило на чахоточного. А для пущей важности дали мне очки, чтобы в случае чего их нацепить и книжку читать. Но я сквозь них только туман видел, зрение у меня по нынешний день как у ястреба. А книжки я ни разу не открыл, хоть она и лежала рядом на тумбочке. Сразу же явилась горничная с водой, мылом и полотенцем и первым делом хорошенько отмочила мне пальцы на руках, потом обрезала живую кожу по краям ногтей, аж до крови. Я у ней спросил, это зачем? Барыня велела. А ногти мне обстригла почти вровень с пальцами, я потом почесаться не мог, так только, сам себя щекотал. И вот на этот, на средний, палец надели перстень, большой, золотой, камень, как я говорил, с глаз десятикилограммового карпа. Рука от этого перстня сделалась будто не своя, я ею шевельнуть боялся и все время держал неподвижно на одеяле. А еще надели на меня помещикову рубаху, так я в первую ночь глаз не сомкнул. Как спать в такой, когда она больше на стихарь похожа, чем на рубаху? Кружева, оборки, а материи — на двоих бы хватило. И на тумбочке возле постели положили помещика золотые часы. Любимому Маврицию от любящей Юлии, было вырезано на крышке.

Поначалу мне казалось, все это я вижу во сне. Но в два счета привык, и думать даже не хотелось, что надо снова в лес возвращаться. Легко ли, когда полежишь с недельку, как помещиков кузен, которому еду подают в постель. Если б еще из-за пули лежал, а мне вдолбили — из-за чахотки. А что это за болезнь — чахотка? Франек Мартиняк перед войной болел чахоткой, так он на кусок хлеба намазывал масло с кусок толщиной, а сколько собачьего сала выпил, сколько яиц, сливок, Мартиняки у себя ото рта отрывали, все только б ему, младшие стали к родителям приставать, что тоже хотят чахоткой болеть. Потому что выглядел он как пончик.

Иногда у меня даже мысль мелькала, что я и на самом деле мог быть помещиков кузен, отчего нет. Тот же Мавриций, который помянут на крышке часов. А кто тогда эта Юлия? Ни помещик Маврицием, ни помещица Юлией не звались. Для меня ихняя жизнь то по-одному складывалась, то по-другому, но всегда счастливо. Не могли же они золотые часы на память дарить, если были несчастливы. И хотя, наверное, сами давно уже обратились в прах, счастье их по-прежнему тикало в этих часах. А если хорошенько вслушаться, чистенько тикало, точно где-то поодаль по утренней росе звонили над ними колокола. Я уж стал подумывать, а может, время вовсе не бежит вперед, а ходит, как часовая стрелка, по кругу, и все возвращается на свои места.

От этого лежанья меня разнесло, и в усадьбе начали побаиваться, что не очень-то я на чахоточного похож. Может, лучше б мне было какой другой болезнью заболеть? Только ничего так не отпугивало людей, как чахотка, разве что тиф. Но кабы тиф, мог бы слух разнестись, приехали бы и всех забрали в больницу, а усадьбу наглухо заколотили. Зато я все больше становился похож на кузена. Горничная, которая вначале относилась ко мне так, точно ей из-за меня только прибавилось хлопот, теперь, принося еду, уже не ворчала:

— Обед. Обед принесла ясновельможному пану. Завтрак принесла. Полдник принесла, а какой вкусный. А вы уже получше выглядите, ясновельможный пан. На ужин будут рогалики с маслом, чай, ветчина, творожок, пирог со сливками.

И вроде с интересом стала на меня поглядывать. Пока я не подумал, может, я и вправду ясновельможный пан, надо бы проверить. И в один прекрасный день, когда она ставила поднос с едой на тумбочку у дивана, сунул руку ей под юбку и по бедру вверх, на подносе только посуда зазвенела.