Веслав Мысливский - Камень на камень

— Ох, — пискнула она, вздрогнув, — что ж это вы, ясновельможный пан, скорый такой? Дайте хоть поднос поставлю. — И, словно птенец, который впервые выпорхнул из гнезда на ветку и дрожит, как бы не свалиться, потому что не умеет летать, прижалась к моей руке.

Когда я потом вернулся в отряд, мне и воевать-то не хотелось, все старался понять, зачем это люди воюют? Не лучше ли в такой мансарде лежать? Но когда оголодал, отощал, снова пришла охота драться.

Для начала я однажды смелее ей поклонился и вместо обычного «здрасьте» сказал еще «панна Малгожата». Здравствуйте, панна Малгожата. А через несколько дней добавил:

— Вы сегодня хорошо выглядите.

— О, спасибо, — сказала она. — Какой вы любезный, пан Шимон. — И, хоть всегда была серьезная и как бы свысока на всех глядела, похоже, засмущалась.

А через некоторое время, в тот день аккурат дождь шел, мы с ней задержались на веранде, чтоб хотя бы самый ливень переждать, потому что хлынуло как из ведра, и стали словами перебрасываться, как оно в дождь, что уже целую неделю льет, что сгниет все, если и дальше будет так лить. А поскольку дождь не переставал, я ее пригласил, чтобы она как-нибудь зашла посмотреть, когда я буду регистрировать брак.

Ну и вскоре женились Лис Войтек с Крысей Собеш. Сбежались, как всегда, почти все женщины из разных отделов, да и несколько мужчин пришло. Заглянул и секретарь. А открытое окно со стороны двора головы заслонили, башка к башке впритык, будто все повырастали на одних плечах. Я не думал, что она придет. И вдруг увидел — стоит позади других в полуоткрытых дверях, и сердце у меня забилось. Я пригласил всех в комнату, пусть у Войтека с Крысей на свадьбе хоть чужих людей будет полно, раз из своих никто не пришел. Да и любил я Войтека, хотя он был намного старше меня, а Крыся была уже, наверно, на шестом месяце, потому что живот у ней торчал, как барабан, и немножко она этого живота стеснялась. Но я ей сказал:

— Не стесняйся, Крыся, человека в себе носишь, не тварь ползучую.

И такую им закатил речь, что почти все плакали. О девках уж не говорю, но и кое у кого из мужиков глаза покраснели, как если б они на солнце долго глядели. Поплакала Крыся, поплакал Войтек. И за окном всплакнули. Хотя ни об чем печальном я не говорил. Говорил о счастье. Что счастье надо в себе искать, а не вокруг. Что никто его человеку не даст, если он сам стараний не приложит. Что счастье иногда близехонько, может, в той убогой халупе, где всю жизнь живешь, а люди его ищут бог весть где. Что некоторые его в богатстве и славе ищут, но славы и богатства не каждый добьется, а счастье, оно как вода, и каждому хочется пить. Что иногда его в одном добром слове больше, чем во всей долгой жизни. От Крыси родители отреклись и выгнали ее из дома, Войтек своего отца не знал, а мать уже с год как померла. Что можно быть прославленным и богатым, но не быть счастливым.

И рассказал я им про одного короля, у которого всего было вдоволь, но никогда ему не снились сны. Оттого и спать укладывался со страхом, будто не в кровать ложился, а в гроб. Хотя кровать у короля была из чистого золота, и укрывался он пуховой периной, и подушки под головой тоже были пуховые. Привозили к нему самых лучших лекарей, какие только были на свете, творили над ним самые разные чары, разные травы давали пить, цветами обкладывали, благовониями, музыка для него без умолку играла, и шесть голых девушек танцевали вокруг, а ему хоть бы ромашка на лугу приснилась. Ничего. Каждая королевская ночь — дыра. Он и крестом лежал, и в рубище ходил, и даже снял с головы золотую корону, усыпанную алмазами, и надел терновый венец. И беспрерывно молился, притом разным богам. Потому что одни ему советовали: молись этому, этот милосердней других и сам царского роду, а иные: тому, его вера — великий сон, может, он тебе какую малость уступит, хотя бы на одну ночь. Строил король храмы, приюты, мыл ноги беднякам, и любой мог войти в его дворец, как к себе домой, и никто никогда с пустыми руками не уходил. В конце концов совсем король с тела спал, и уже его брат втайне готовился сесть на престол, так как царство за это время стало с пятачок и продолжало усыхать. Потому что как мужик к мужику, так соседи в его земли со всех сторон впахивались, и не только весной или осенью, а круглый год. И все хуже ему становилось, а челядь даже подглядела, как он сам с собой разговаривал, смеялся, кричал, грозил себе кулаком, топал ногой. И уже подумывал король, не броситься ли ему в пропасть, что это за жизнь, хоть и королевская, когда не видишь снов. Он как бы наполовину только жил, днем жил, а на ночь умирал. Каково так, целыми годами, умирать, когда и один-то раз помереть тяжко.

Прослышал про беду короля простой мужик. Не колдун, не знахарь, козу в город на ярмарку пригнал. Предстал он перед государевым ликом и молвил:

— Есть, ваше королевское величество, от твоего недуга лекарство. Перебирайся в мою халупу, будешь мои сны глядеть, а я поживу в твоем дворце без снов.

Под конец я сказал молодоженам, что вдвоем с мужем или с женой легче найти счастье, чем одному, и пожелал Крысе сына.

Откуда мне все это на ум пришло, сам не понимаю, — что я, правду сказать, тогда знал о счастье, а сейчас еще меньше знаю. Может, счастье, оно такое — говори о нем сколько хошь, а знать никогда не узнаешь. В общем, получилось, видать, неплохо, потому что все в правлении меня поздравляли. А какой-то мужик, который через окно со двора слушал, а пришел в гмину за пособием, спросил, знал ли я того короля, и никак надивиться не мог:

— Ой, умеешь ты, сынок, говорить, умеешь. Кабы еще поверить во все, что ты нарассказал. Но и послушать приятно.

Ну, тут уж я мог не сомневаться, что и ей понравилось. Но она куда-то пропала, едва все закончилось. Встретил я ее только на другой день, в коридоре.

— Бедный король, — сказала она, увидев меня. — Неужели и вправду ему ничегошеньки не снилось?

Я не понял, в насмешку это она или просто так, потому что больше нечего было сказать. Можно бы и обидеться, но я пропустил ее слова мимо ушей.

— У меня для вас кое-что есть, панна Малгожата, — сказал я, решив не упустить случая и дать ей чулки.

— Что? — заинтересовалась она.

— А зайдите ко мне в комнату.

Она зашла, вроде немного разволновавшись от любопытства. Я вытащил чулки из письменного стола, они у меня еще в цветную бумагу были завернуты.

— Это что же такое?

— Чулки. Нейлоновые.

Она развернула бумагу.

— Ой, какие красивые. Спасибо. Сколько я вам должна?

— Нисколько. Это вам в подарок.

Она смутилась.

— Ну что вы, пан Шимек. Я так не могу. Скажите сколько. Я серьезно. Нет, нет. Тогда я не возьму.

И не взяла.

Так меня это разозлило, что после работы я пошел к Каське-продавщице и ей дал чулки. Хотя уж кому-кому, а ей не нужно было ничего давать. Стоило прийти, и она уже знала зачем. Потому что, бывало, если некуда пойти, идешь к ней. Иной раз неведомо куда бы пошел, лишь бы от всего этого подальше, вот и шел к ней. Или если тебя так допекут, что никуда идти неохота, а к ней еще хочется. Или если нету ни сил, ни желанья идти к другой, идешь к ней. С другими невесть сколько настоишься, налюбезничаешься, напровожаешься, наобещаешь с три короба, а то и уйдешь ни с чем. А к ней забежишь за пачкой сигарет или за спичками, наклонишься над прилавком и шепнешь: