Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Наконец, странным голосом, преднамеренно небрежным и беспечным, он сказал ей:

— Сидя там, в церкви, я вспомнил об Ингреме.

— Кто такой Ингрем? — спросила она.

Она тоже пыталась выразить спокойствие и безразличие. Но она хорошо знала, что сейчас услышит нечто запретное.

— Это один из тех, что живут со мной в Чатхеме, субалтерн, на год старше меня.

— А почему вы вспомнили о нем в церкви?

— Дело в том, что у него в Рочестере была подружка, и они для свидания всегда выбирали один из уголков собора.

— Вот славно-то! — вырвалось у нее непроизвольно.

Они плохо поняли друг друга.

— Ну, это имеет свои плохие стороны. Служитель собора поднял большой шум из-за этого.

— Какой стыд! А почему им нельзя было сидеть в соборе?

— По-моему, все находят это богохульством, кроме вас, Ингрема и его подруги.

— Я совсем не считаю это богохульством, я нахожу в порядке вещей ухаживание в соборе.

Она сказала это вызывающе, хотя в душе у нее шевелилось совершенно противоположное чувство.

Он промолчал.

— А она хорошенькая?

— Кто? Эмилия? Пожалуй, да. Она была модисткой и ей было неудобно показываться на улице с Ингремом. Но это кончилось печально, потому что служитель подсмотрел за ними, узнал их имена и устроил целый скандал. Об этом после было много разговоров.

— Что же она делала дальше?

— Она уехала в Лондон и стала работать в большом магазине. Ингрем часто видится с ней.

— Любит он ее?

— Вот уже полтора года, как он с ней.

— Какова она из себя?

— Эмилия? Маленькая застенчивая девушка, напоминающая фиалку, с красивыми ресницами.

Урсула задумалась. Ей казалось это настоящим романом из внешнего мира.

— У всех мужчин есть любовницы? — спросила она, испуганная собственной смелостью. Ее рука продолжала оставаться крепко зажатой в его руке, а его лицо сохраняло все то же непоколебимое выражение внешнего спокойствия.

— Обычно они указывают на каких-нибудь удивительно красивых и интересных женщин, и, бывая пьяными, принимаются рассказывать о них. Некоторые из них устремляются в Лондон при первом удобном случае.

— Для чего?

— Повидаться с той или иной интересной и красивой женщиной.

— Что же это за женщины?

— Различные. Их имена меняются достаточно часто. Один из моих приятелей в этом отношении настоящий маньяк. Его чемодан всегда наготове, и как только он урвет свободную минутку, он мчится с ним на станцию и садится в поезд. А там, не обращая никакого внимания на пассажиров, сидящих с ним в одном вагоне, он сбрасывает свой плащ и в одну минуту меняет верхнюю часть туалета.

Урсула вздрогнула и удивилась.

— К чему же такая спешка? — спросила она.

— Я думаю, что у него на уме всегда какая-нибудь женщина.

Она притихла и застыла. И все-таки этот мир страсти и беззакония очаровывал и привлекал ее. Ей казалось, что он полон какой-то удивительной отваги и беспечности. Она чувствовала, что сама начинает свои настоящие приключения. Как это великолепно!

В этот день она оставалась на ферме до самого вечера и Скребенский провожал ее домой. Весь вечер она не отходила от него и все ждала чего-то большего.

Вечерний воздух дышал теплотой, деревья отбрасывали легкую тень.

Она ждала какой-то перемены.

Он шел рядом, и молча, также определенно и сознательно, обнял ее рукою за талию, и тихо, нежно привлек к себе, постепенно прижимая все ближе и крепче. Ей казалось, что она плывет по воздуху, чуть касаясь ногами земли, опираясь на его упругое, подвижное тело, почти лежа на его боку и бедре, плавно качаясь в такт его шагам. А пока она так двигалась, словно плыла над землей, он наклонял свое лицо к ней все ближе и ближе. Она прислонилась головой к его плечу и чувствовала на своем лице его теплое дыхание.

Потом мягко и нежно, — о, так нежно, что она едва ощутила, — он коснулся губами ее щеки, и на нее нахлынула волна тепла, затмившая ее сознание.

Обессилевшая, полная смятения, как спящая красавица в сказке, она ждала, что будет дальше. Она была полна ожидания, и вот его лицо повернулось к ней, его теплые губы приблизились к ее лицу, шаги их замедлились, и они тихо стали под деревьями; его губы ждали ее лица, ждали тихо, как бабочка, не осмеливающаяся коснуться цветка. Она тихонько прижалась грудью к нему, он встрепенулся, обвил ее обеими руками и крепко прижал к себе.

И тогда, в тени деревьев он тихо протянул свои губы к ее губам и нежно прильнул к ним. Испуганная, она тихо лежала у него на руках, ощущая их влажную тяжесть, и беспомощно приняла их. Он медленно захватывал ее своим открытым ртом, впиваясь все крепче и крепче; горячая волна поднялась внутри нее, толкнула открыть в ответ свои губы; увлекаемая тревожным, мучительным водоворотом, она сливалась с ним все теснее, допуская его углубляться все дальше, захватывать ее все глубже, заливая ее горячей волной все сильней и сильней, все выше и выше, пока с внезапным острым криком она не оторвалась. Она слышала рядом с собой его тяжелое, незнакомое ей, прерывистое дыхание. Это новое и неизвестное в нем казалось ей чем-то чудесным и страшным. Но сама она слегка замкнулась. В нерешительности они тронулись дальше, как трепетные тени, под теми самыми ясеневыми деревьями на вершине холма, где ее дедушка шел делать предложение с нарциссами в руках, где ее мать шла, прильнув к своему молодому мужу, и вот теперь шла Урсула, прижимаясь к Скребенскому.

Урсула ясно видела раскинувшиеся темные ветви деревьев, покрытые листвой, и сквозь их тонкую резьбу великолепное небо летней ночи.

Их тела гармонично сливались в своем движении. Он крепко держал ее за руку, и они шли в обход большой дорогой, чтобы пройти подольше.

Все время ей казалось, что она идет по воздуху и что ее движения легки, как предрассветный ветерок.

Он хотел поцеловать ее еще, — нет, сегодня вечером она не могла больше выдержать такого глубокого, захватывающего поцелуя. Теперь она очень хорошо знала, что такое настоящий поцелуй, и потому ей было трудно возобновить его снова.

В постель она легла с ощущением особой теплоты во всем теле, как наэлектризованная; ей казалось, что кругом нее разлилась новая заря.

Теперь он часто приходил в Кессей, так как мать очень благоволила к нему. В обществе Скребенского Анна Бренгуэн становилась чем-то вроде важной леди и вела себя спокойно, с достоинством, принимая его обращение как должное.

— Дети еще не легли? — стремительно спрашивала Урсула, входя с молодым человеком.

— Они лягут через полчаса, — отвечала мать.

— Значит, не будет никакого покоя, — восклицала Урсула.

— Дети должны пользоваться жизнью, Урсула, — возражала ей мать.

Скребенский казался несогласным с Урсулой. Почему она так требовательна? Но позже Урсула поняла, что и сам он вовсе не был склонен переносить постоянную тиранию маленьких детей.