Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Теплая осень, с ее сладким ароматом и золотисто-голубой окраской, продержалась до самого конца жатвы. Как будто мир расцвел самым лучшим, самым нежным и самым чистым цветком, напоминавшим своими красками и голубой цикорий и ярко-желтый луговой шафран. Небо было таким голубым и прозрачным, желтые листья на дорожках казались вольными странствующими цветами, их шелест и шорох звучал для ее сердца мучительно тревожной, почти непереносимой музыкой. Осенние ароматы совсем сводили ее с ума. От маленьких хризантем, пурпурно-красных и круглых, она убегала, как лесная дриада, а запах желтых пьянил ее так сильно, что ноги начинали шевелиться в безумном танце.

Дядя Том казался ей подлинным Вакхом, сошедшим с картины. Он жаждал устроить веселую свадьбу, соединив торжественное празднование уборки хлеба со свадебным пиром. Предполагалось разбить у самого дома большую палатку, пригласить оркестр для танцев и устроить большой пир на природе. Приготовления уже начались. У самого дома высилась палатка, были сделаны два костра. Музыканты были приглашены, угощение приготовлено.

Завтра должен был приехать Скребенский. Урсула приготовила себе новое белое платье из мягкого крепа и белую шляпу. Она с удовольствием носила белое, подчеркивающее ее темные волосы и золотистый оттенок кожи, так что она походила скорее на южанку или уроженку тропиков, вроде креолки. Других цветов она избегала. Одеваясь к свадебному шествию, она волновалась. Ей предстояло быть подружкой, венчание было в два часа, а Скребенский должен был приехать только к вечеру.

Когда свадебная процессия вернулась на ферму, Скребенский стоял в гостиной. Он увидел в окно Тома Бренгуэна, самого интересного из всех мужчин, элегантно одетого в сюртук, белый галстук, белые туфли и идущего по садовой дорожке со смеющейся Урсулой под руку. Она выглядела блестяще, и была вся полна своеобразного безмолвного оживления и легкого смущения, охватывавших ее в близком присутствии дяди Тома.

Но как только она заметила Скребенского, все остальное исчезло. Ее глаза видели только это гибкое молодое существо, непоколебимо отражающее ее, словно воплощая в себе ее судьбу. Он держался свободно и даже немного надменно и благодаря этому выглядел более мужественным, показался менее знакомым. Но лицо его было нежным, ласковым и отражало душевное волнение. Она пожала ему руку и голос ее зазвенел, напоминая птичку, щебечущую на заре.

— Не правда ли, как хорошо, — сказала она, — праздновать свадьбу?

Ее волосы были осыпаны мелкими разноцветными конфетти.

Он смутился, чувствуя, что почва уходит у него из-под ног, и что все принимает неопределенный, хаотический оттенок. А ему так хотелось быть ровным, надменным и мужественным. Он пошел за ней.

После чая, сервированного в саду, гости разбрелись. Главное торжество предназначалось на вечер.

Урсула прошла со Скребенским через гумно на поля, а оттуда к насыпи вдоль канала.

Они шли мимо больших, золотистых снопов хлеба, и вспугнули стадо белых гусей, отошедших в сторону с самодовольным гоготанием. Урсула чувствовала себя так легко, как летающий пушистый шар отцветшего одуванчика. Скребенский медленно двигался за ней с неопределенным чувством: он утратил свою прежнюю форму, и другое Я неопределенное, смутное, только развертывалось из своей почки. Они легко и быстро болтали.

Голубая лента канала мягко извивалась между изгородями, окрашенными по-осеннему, и устремляясь к зеленевшему вдали холму. По левую его сторону царила оживленная деятельность черных копей, железной дороги и огорода, возвышающегося на холме. Белый циферблат церковных часов был отчетливо виден в вечернем свете.

Урсула чувствовала, что это была дорога в Лондон — сквозь этот шум и ужас к манящему водовороту города. По другую сторону, на зеленые заливные луга, на старые ивы, неотступно следовавшие за всеми изгибами реки, на бледные полоски полей тихо опускался вечер. Все было залито мягким светом, и даже ветряная мельница крутилась совсем бесшумно.

Урсула и Антон Скребенский шли вдоль берега канала. На изгородях в листьях краснели зрелые плоды. Вечернее зарево, скрип мельничных крыльев и слабый крик птиц встречались с хриплым шумом копей, с мрачной дымностью города. А они шли вдоль голубых извилистых вод реки, отражающих в себе полоску неба.

Следы загара на лице и руках делали его в глазах Урсулы особенно красивым. Он рассказывал ей, как учился подковывать лошадей и отбирать скот для убоя.

— Вам нравится быть солдатом? — спросила она.

— Я, собственно, не солдат, — ответил он.

— Но вы занимаетесь только тем, что связано с войной, — сказала она.

— Да.

— Вам хотелось бы пойти на войну?

— Мне? Пожалуй, это было бы интересно. Да, если бы война, я охотно пошел бы.

Странное чувство овладело ею, — сознание чего-то, что может воплотиться в действительность.

— Почему вы хотели бы пойти?

— Я был бы занят чем-то действительным, настоящим делом. Сейчас же у меня, собственно говоря, игрушечная жизнь.

— А что бы вы сделали, если бы пошли на войну?

— Я бы строил железные дороги и мосты и работал бы, как негр.

— Но вы бы делали их только для того, чтобы они были разрушены после окончания войны. Разве это не выглядит настоящей игрой?

— Да, если войну вы можете назвать игрой.

— А что же это?

— Это же самое серьезное дело из всех — сражаться!

Она почувствовала резкую отчужденность.

— Почему сражаться или воевать вы считаете самым серьезным делом?

— Вы идете на то, чтобы убить или быть убитым, и я предполагаю, что убийство — достаточно серьезное дело.

— Но с вашей смертью все кончается, — сказала она.

Несколько мгновений он промолчал.

— Дело в том, что следует из нее. Важно, например, удастся ли нам выгнать Магди или нет.

— И вам и мне, какое нам дело до Хартума?

— Вам необходимо пространство, чтобы жить, и кто-то должен позаботиться об этой территории.

— Да, но я совсем не стремлюсь жить в Сахаре, так же, как и вы, — ответила она с враждебным смехом.

— Я не стремлюсь, но мы должны прогнать тех, кто проявляет подобное стремление.

— Почему именно?

— Если бы мы этого не делали, мы не были бы государством.

— Но не мы одни имеем право быть государством, есть много людей, составляющих другие государства.

— Они могут это говорить, но в действительности этого нет.

— Если мы все будем так рассуждать, то в государстве надобности не будет, а я все-таки буду существовать сама по себе, — закончила она блистательно.

— Но вы не могли бы существовать сама по себе, если бы не было государства.

— Почему?

— Потому что вы послужили бы добычей — всегда и всякому.