Дэвид Лоуренс - Радуга. Цыган и девственница. Крестины

Таким путем Скребенский постепенно превращался в ничтожество, и это все более и более пугало Урсулу. Она чувствовала, что теряет всякую надежду, что на нее надвигается ужасное несчастье. День за днем это несчастье придвигалось все ближе. Она стала подавленной, боязливой, необыкновенно чувствительной. Она не могла без страха видеть грача, медленно взлетающего к облакам. Он ей казался дурным предзнаменованием. У нее были такие дурные и мрачные предчувствия, что они отняли у нее все силы. Чего, собственно, она так боится? Самым худшим могло быть только то, что он уедет. Чего она ждала, что так страшило ее? Она не знала. Но мрачные страхи постоянно владели ее душой. Вечером, ложась спать, она страшилась мерцания ярких звезд, днем она все время ждала какой-нибудь неприятности.

В марте он написал, что уезжает на время в Южную Африку, но до отъезда хочет заглянуть на один день в Мерш.

Она ждала его, полная нерешительности, подавленная, точно под властью тяжелого сна. Она не понимала, что все это значит, она не в силах была понять. Только одно она чувствовала, что все нити ее судьбы напряжены до крайности. Временами она плакала, бесцельно бродя и повторяя с тоской:

— Я так его люблю, я так его люблю!

Но вот он пришел. Зачем? Она глядела на него, ожидая чего-то. Ничего не было. Он даже не поцеловал ее. Все его посещение носило характер визита, сделанного приветливым хорошим знакомым. Она понимала, что это определенная внешняя форма, но что крылось под ней? Она ждала его, она жаждала от него какого-нибудь знака.

Весь день они бродили, избегая какого-либо соприкосновения. Наступил вечер. Смеясь он заявил, что уезжает на полгода и, вернувшись, поделится своими впечатлениями, и простился с матерью крепким рукопожатием.

Урсула пошла его проводить. Ночь была ветреная, тисовые деревья качались, гнулись, шумели. Ветер порывами налетал на трубы дома и церковную башню. Была полная тьма.

Ветер дул Урсуле в лицо, и платье путалось между ногами. Но это был волнующий живительный ветер. Ей вдруг показалось, что она потеряла Скребенского. Она никак не могла найти его в этой крепкой, бодрящей ночной тьме.

— Где вы? — спросила она.

— Здесь, — послышался беззвучный голос.

Ощупью она наткнулась на него. Прикосновение отдалось огнем в их телах.

— Антон? — сказала она.

— Я, — ответил он.

Она в темноте обняла его обеими руками и почувствовала его тело рядом с собой.

— Не покидайте меня, вернитесь ко мне! — сказала она.

— Хорошо, — ответил он, держа ее в своих объятиях. Но инстинкт самца был подавлен в нем отчетливым сознанием, что она не поддается ни его обаянию, ни его влиянию. Ему надо было уехать от нее. Он оставался спокоен, хорошо зная, что завтра он уедет, и что его реальная жизнь будет где-то вне этого. Она будет не здесь, о, не здесь! — центром его жизни было не то, к чему стремилась она. Она была отлична от него, между ними была пропасть. Они представляли два враждебных мира.

— Вы вернетесь? — настаивала она.

— Да, — ответил он. Он говорил это искренно, но для него это было простым обязательством, а не желанной целью.

На прощание она поцеловала его и вернулась домой растерянная. Близость с ней причинила ему страдание и связала его. Он пугался ее, он жаждал отойти от ее души. Она всегда казалась бы ему ангелом с мечом, грозно преграждающим ему путь и повергающим его в жестокое смятение.

На следующий день она пришла вместе с дядей Томом провожать его на станцию. Она глядела на него, она всем существом стремилась к нему, но он оставался таким чужим, и производил впечатление какой-то пустоты. Она думала, что, может быть, такое впечатление зависит от его сдержанного обращения. Странном пустым и бессодержательным казался он ей.

Урсула все время стояла возле него с немым, бледным лицом, вид которого ужасно действовал на него. В глубине души он чувствовал глубокий, холодный стыд перед ней.

Вдали показался поезд. Сердце Урсулы забилось, но лед, сковывавший его, был слишком крепок.

— Прощайте, — сказала она, подавая руку и смеясь обычным, странным, смущенным смехом. Она очень удивилась тому, что он наклонился, чтобы поцеловать ее. Он мог бы проститься обычным рукопожатием.

— Прощайте, — повторила она.

Он схватил багаж и пошел от нее прочь. Пассажиры суетились около поезда. Вот и его вагон. Он занял свое место. Том Бренгуэн открыл дверь, и оба мужчины обменялись рукопожатиями. Раздался свисток.

— Прощайте, желаю вам счастья, — сказал Бренгуэн.

— Благодарю вас, до свидания.

Поезд тронулся. Скребенский стоял у окна вагона и машинально махал платком в знак прощания, не глядя ни на девушку, ни на ее провожатого. Урсула тоже махала своим платком. Поезд, постепенно ускоряя свое движение, пошел полным ходом, делаясь все меньше и меньше. Белое пятно платка исчезло. Издали донесся последний свисток. Она все еще стояла на платформе, кругом все стало так пусто. Несмотря на все усилия, губы ее подергивались, но она не хотела плакать, на сердце у нее был смертельный холод.

— Хочешь каких-нибудь сластей? — спросил дядя Том.

Лицо ее было покрыто слезами, и чтобы овладеть собой, она делала самые жестокие, невероятные усилия. Слезы не облегчали сердца, там был холод и пустота.

— Каких тебе хочется? — продолжал настаивать дядя.

— Я бы хотела мятных лепешечек, — сказала она странным, спокойным голосом, противоречащим ее расстроенному лицу.

Через несколько мгновений она овладела собой вполне и имела спокойный, сдержанный вид.

— Поедем в город, — предложил он ей и усадил в поезд, шедший туда.

Там они пошли в кафе. Сидя за стаканом кофе, она равнодушно разглядывала прохожих на улице, а в душе у нее горела рана и царила непоколебимая холодность.

Она надолго осталась застывшей. Для нее все случившееся было горьким разочарованием, и теперь она относилась ко всему с холодным недоверием.

Она стала равнодушной и апатичной. Слишком она была молода, слишком сильно обманулась, и поэтому сама не понимала всей силы своих страданий.

Мучительная горечь не давала возможности смириться.

Иногда она жестоко страдала от тоски по нему, ей так не хватало его. С момента отъезда он стал в ее воображении совсем другим. Всю свою страсть, всю тоску юности и все свои муки она сосредоточила в мыслях о нем.

Она завела дневник, где записывала все непосредственные впечатления. Увидев на небе месяц, она чувствовала на сердце тоску, и, взбежав к себе, вписывала:

«Если бы я была месяцем, я знала бы куда упасть».

Для нее эта фраза имела так много смысла — в нее она вкладывала все страдание юности, и свою первую страсть, и смутное стремление куда-то и к чему-то. Где бы она ни была, она звала его всем сердцем. Ее тело трепетно тянулось навстречу ему, все силы ее души излучались к нему, стремясь отыскать, где он есть, такой, каким его создало ее воображение.