Аврора Гитри - Татуированные души

— Возьми, Пхон.

Пхра Джай, глядя на мать, протягивает мне кусок тонкой белой ткани. Его лоб сморщен от сострадания. Он тоже ищет признаки жизни под увядшей, мертвенно-бледной кожей старухи. Он следит за моей рукой, приближающейся к изрыгающему лаву кратеру на ее лице. Бонза, как и я, надеется, что прикосновение вернет ее к жизни. Когда я дотрагиваюсь до ее губ, горячий ручеек орошает мне пальцы и превращается во вздох.

— Она дышит.

Пхра Джай тоже испускает вздох, вздох облегчения. Он успокаивается и откидывается назад, он стоит на коленях, выражая восхищение мужеством своей матери. Вытирая темную жидкость, нарисовавшую неясные узоры на щеках колдуньи, я вспоминаю о портретах над лестницей. О своей убогой жизни, которую собираюсь изменить. Я испытываю смешанное чувство радости и страха. А что ощущает Нок, собираясь покинуть эту жизнь и начать другую?

— Малыш, — рычит колдунья сдавленным голосом. — Я не умру, пока не расскажу тебе до конца… до конца свою историю.

Она икает. Ее грудь опускается в поисках воздуха, который еще остался в легких.

— Пхон, прости меня, — сипит она. Она берет мои руки в свои, ее большие глаза полны слез.

— Да за что же я должен вас прощать?

— Я… Я не хотела… — стонет она, качая головой.

Ее ногти вонзаются в мои пальцы, она сжимает зубы, пытаясь подавить в себе раскаяние, причину которого я не понимаю. Она бредит? Лихорадка разбудила призрак, который видит только она? Я бросаю взгляд на монаха, чтобы найти объяснение в его глазах. Но его лицо бесстрастно, он снова принял позу медитации.

— Я не сошла с ума, мальчик мой, — продолжает Нок, сжимая мои руки все крепче и задыхаясь, словно от бега. — То, что я тебе расскажу, не легенда и не сказка. Это просто грустная повесть о моем прошлом. И я потому… Я потому прошу у тебя прощения сейчас, что твое незнание придает мне храбрости. Когда правда откроется, я уже не решусь на это.

Старуха ищет воздух глубоко в груди, цепляясь за мои руки, чтобы не умереть от усилий. В ушах звучит зловещий скрип вентилятора, раздается едва слышное бормотание бонзы, поющего отходную. Я не знаю, хочу ли я услышать последнюю историю старухи. Быть может, будет лучше, если она похоронит ее в своей груди, а погребальный огонь развеет ее вместе с дымом.

— Моей дочери было семнадцать лет, когда она вышла замуж за сына наших друзей. Как я тебе уже говорила, душа девочки успокоилась после нашего посещения храма в тот день, когда Джай стал монахом. И я решила, что она готова к семейной жизни… — Она переводит дыхание, которое с хрипом вырывается из горла. — Она… казалась такой красивой в день свадьбы, в белой тунике, украшенной орхидеями. И такой счастливой. Если бы ты знал, как я радовалась этому союзу! Особенно после того, как молодые объявили о своем решении поселиться поблизости от фермы, чтобы дочь имела возможность почаще заглядывать ко мне и помогать по хозяйству. После свадьбы она приходила каждый день на рассвете и продолжала ухаживать за скотом. Долгие недели протекли спокойно, в обычном ритме течения Меконга. Но вскоре моя дочь, подобно реке, опять стала проявлять свой непокорный и строптивый нрав. Через три месяца она предстала передо мной такой, какой я ее знала всегда: угрюмой, недовольной, с жалобами на боль в спине. Я сразу поняла, что она беременна. Пока я ждала близнецов, меня одолевали те же недомогания. Поэтому я подумала, что моя дочь страдает от симптомов, естественных в ее положении, и научится справляться с ними. Я ошибалась. В последующие месяцы, по мере того как рос живот, характер ее только ухудшался. Она неожиданно разражалась то бурными рыданиями, то приступами дьявольского хохота. Она приходила в неистовый гнев. Она могла проявлять невиданную жестокость по отношению к мужу, свекрови и даже… ко мне. Казалось, три последних года она оттачивала клыки и когти, чтобы тем легче потом уничтожить нас всех. Ее бедный супруг пребывал в растерянности. «Я показал ее врачу, — сказал он мне. — Но тот не нашел никаких отклонений и заявил, что беременность протекает нормально. А я уверен в том, что у нее есть какая-то проблема. Что ее терзает, Нок?» Я успокаивала его, как могла, пряча дурное предчувствие за ложью. «Дай ей время привыкнуть к своему состоянию. Будь терпелив, — советовала я ему. — Носить ребенка — это испытание. Когда она родит, все встанет на свои места». Он покорно кивал. Нападки моей дочери изнуряли его так же, как и меня. Он опускал голову и возвращался домой, пытаясь уверить себя, что скоро его жена снова сделается такой же нежной и милой, какой была до свадьбы. А я в глубине души чувствовала, что время уже ничего не изменит в поведении моей дочери. Ее сердце опять стало чернеть, ее душа загнивала, несмотря на футляр любви, в который заключил ее муж. Дремавший в ней бес открыл глаза.

Нок закрывает свои и умолкает.

Я не знаю, откуда она берет силы для того, чтобы говорить, после того приступа кашля, который только что перенесла. Чувствуя, как сжимаются ее пальцы на моей руке, я думаю, что она, наверное, все-таки бессмертная. Я вижу, как загорелись ее глаза во время рассказа, я понимаю, что они уже больше не погаснут.

Правда, воздух по-прежнему клокочет в ее груди, словно вторя неизменному жужжанию вентилятора.

Должен признаться, что пауза впервые приносит мне облегчение. Во время всего ее повествования меня терзает какое-то беспокойство. Может быть, из-за царящего здесь странного запаха, смеси ароматов трав и пота усталых тел. Или из-за жары, из-за послеполуденной духоты, всегда такой изнурительной в это время года. Или из-за тяжелого предчувствия, которое не покидает меня, несмотря на…

— Несмотря на мои подозрения, — продолжает старуха шепотом, полузакрыв глаза, — я надеялась, что, разрешившись от бремени, она избавится и от своих приступов. Я пыталась следовать совету, который дала зятю, и проявляла терпение. Я уступала ее капризам и баловала ее, как могла. Когда начались первые схватки, я поверила, что мы обретем наконец покой. Роды длились целый день и всю ночь. На рассвете она произвела на свет сына. Я положила ребенка ей на грудь и испытала огромное облегчение, увидев, как ее лицо, с которого месяцами не сходили гневные гримасы, осветилось нежностью. Я подумала, что бесы покинули ее. Я уже представляла, как она в спокойствии воспитывает своего сына, как обучает его мудрости и трудолюбию. Но — в который раз! — я ошиблась. Как только несчастный младенец заплакал, злоба снова исказила черты дочери, она осыпала его проклятиями, чтобы заставить замолчать. Моя дочь выносила только свои собственные крики. В последующие месяцы приступы ее бешенства только усиливались, и я поняла, что скоро ее семейная жизнь затрещит по швам. Она не занималась сыном, оставляя его мне или свекрови. Вначале она по-прежнему приходила на ферму помогать мне. Но вскоре, вместо того чтобы кормить скот, она начала гулять по полям и берегам Меконга, устремив черный взгляд к горизонту. Так застрявший на суше моряк жадно вглядывается в дорогие его сердцу океанские просторы. Затем она возвращалась и заявляла, что ей не нравится ее жизнь, что она создана не для того, чтобы быть матерью и женой, что ее муж ей не подходит. «У него мало денег, — говорила она. — Я хочу уехать в столицу, к лучшей жизни. Я не могу больше выносить эту нищету». Сколько жалоб и упреков раздавалось в ту пору в моем бедном доме. Сражения шли каждый день, и я почувствовала, что она скоро победит. И оказалась права. Девочка снова начала ходить к мужчинам в деревне. Она бросала сына дома без присмотра и соблазняла всех, кто имел несчастье попасться на ее пути. Репутация нашей семьи и семьи ее мужа стремительно разрушалась. В кафе, на рынке, в магазинах говорили только о нас. Зять, не зная, как вернуть жену на путь истинный, пришел умолять меня о помощи. Я пыталась… Клянусь, я пыталась…