Ди Би Си Пьер - Люськин ломаный английский

— Ради Христа, верни трактор!

— Или хотя бы деньги, десять тысяч рублей! — крикнула Ольга со стороны дальнего окна. — Потому что именно за столько его можно впарить любому идиоту, ведь я не рассчитываю, что кто-нибудь способен заплатить за него положенные двадцать пять тысяч.

— Трактор не стоит двадцати пяти тысяч, — хмыкнул Макс. — Он три войны пережил.

— Этот трактор достойно поддерживал нас много лет, Максим Идиотович! Ты в жизни столько не сделал, сколько этот трактор за день выдавал!

— Ха, ни хуя себе логика! Это не означает, что он стоит больше. Это означает, что у него сил осталось меньше, чем у ржавого гвоздя.

Ирина топнула ногой:

— Послушай: если мы не стряхнем этого клеща Абакумова с хребта, он нас высосет подчистую!

— Ха! — плюнул Макс. — Абакумов даже с кретинами Каганович тягаться не сможет.

— Ха! Конечно! Но за ним государство, Максим, нам не победить! Просто верни этот долбаный трактор, умоляю тебя как мать.

Макс прошествовал мимо стола, печи, скамейки, сшибая все на своем пути, не пропуская ни одного предмета, и с грохотом вывалился из лачуги. Он пронесся по двору как торнадо, производя как можно больше шума и разрушений. Выйдя на дорогу, он злобно засунул руки в карманы и пошел, выплевывая клубы пара, словно разъяренный паровоз в ночи.

Максим тщательно обошел склад стороной. Для этого ему пришлось пробираться через двор вдовы жестянщика и по задворкам деревни. Он бормотал что-то про себя, буксуя на подходах к дому Пилозанова. Конечно же, именно Лозаныч виноват в том, что на них свалился этот кровосос Абакумов. Потому что, если бы Лозаныч обставил сделку, как договаривались, и приготовил телефоны и ружье, семья бы смогла своевременно отреагировать на создавшуюся ситуацию. И вообще, решил Макс, никакой ситуации не получилось бы, если бы Ольге не пришлось подписывать ваучер. Любовь оказалась бы одна в этом деле с инспектором, потому что у нее не было бы причин тащить этого говнюка с собой в их дом.

Итак, виноват был Пилозанов. И Любовь, чертова предательница. Абакумов был просто раздражителем, а не врагом как таковым.

Макс пригнулся, когда неподалеку просвистел и взорвался снаряд. Он прислушался, но воздух слишком промерз, чтобы можно было определить расстояние.

Свернув на последнюю дорогу в городе, Макс увидел, что дверь Лозаныча широко распахнута. Затем, подойдя по буграм и впадинам изо льда и грязи, он увидел, что двери вообще нет. Он вошел в дом, помедлил, потом остановился. Внутри ничего не было. Даже лампочка под потолком исчезла. Наполовину заделанная железная гофрированная крыша обвалилась внутрь, лед скатился по бороздам и образовал внутри море разливанное. Ступени исчезли, окна вместе с рамами и кирпичами вокруг рам тоже.

— Он уехал, — прошептал сосед, старик Крестинский, выглядывая из соседней двери. — Но у него в кармане твоя смерть.

— Моя? Да это у меня его смерть, тысяча смертей. Я себе большего предательства и представить не смог бы, даже если бы десять лет с гнезваром прожил.

— Ну, ты прям его словами говоришь. И должен заметить, глядя на тебя его глазами, что ему пришлось несладко.

— Ха!

— О, да. У него на голове были жуткие порезы, я видел, это просто ужас, не говоря уже о том, что у него внутри творилось.

— Он тебе рассказал?

— Нет, я с ним ни словом не обмолвился. Моя простая жизнь слишком хрупка, чтобы в такие жуткие дела вникать. Меня бы расплющило на первом же шажке по вашей дорожке, если порезы, которые я видел, это плата за проход. И хотя бы только поэтому я лучше пойду.

— Подожди, — сказал Макс, подступая к нему. — Так где, ты говоришь, он сейчас, этот говнюк Пилозанов?

— Я ничего такого не говорил.

— Далеко он уйти не мог, если учесть, что он все забрал. Он на грузовике уехал?

— Он ушел вон в ту сторону. Как ты думаешь, он надеялся гнезваров по пути обхитрить?

— Ха. Да, тут прямо ни хуя не осталось, — сказал Макс, пнув булыжник через дорогу. — Он поехал на тракторе?

— Нет, он пришел издалека пешком. У него не было сил даже, чтобы ругаться. — Старик поежился от всех этих воспоминаний и закрыл дверь, не сказав больше ни слова.

Макс стоял, сгорбившись, на дороге. Он вернулся к дому Лозаныча, чтобы как следует выругаться на свободе. Затем через кухню прошел на задний дворик. Он изучил землю в поисках следов от трактора. Никаких следов не было.

Людмила съежилась в тени вокзала. Ее зрачки наблюдали за светом фонарей кропоткинского поезда, уходившего в темноту. Далеко за горизонт простирался ледяной туман, словно пуховым одеялом укутывая далекий Иблильск. Слезы согрели ее губы, она молилась, глядя на фонари: «Ускорьте богатство моей семьи, уберегите Мишу Букинова от конфликта и приведите его ко мне в целости и сохранности». Проблема отсутствия Миши выросла из булавочной головки внутреннего страха до каньона, что разверзся и разрастался в ее голове. Она мысленно отодвигалась от края пропасти — не из-за того, что та несла бессмысленное беспокойство, а потому что в ней был смысл и правда: ничто хорошее не могло его так надолго задержать.

Мышцы на лице Людмилы нагнали морщин на кожу. Лицо заблестело, покраснело, она шипела от боли, борясь со своим воображением. Когда она закрывала глаза, то видела тянущиеся к ней Мишины руки. Затем, в холодных и жестких, как сталь, сумерках исчез поезд, в свисте ветра затихли гул и стук колес.

Людмила шмыгнула носом и выпрямилась. Она постояла минуту, пытаясь разжечь в себе огонь — огонь ибли, Ольгин огонь, который помогал ей найти что-то светлое даже в сердце самой тьмы. Она провела рукавом по глазам, сделала глубокий вдох и пошла по улице навстречу будущему.

Техническая лавка на улице Кужниской была все еще открыта. В этой лавке наряду с козьим молоком, моющими средствами, шоколадом, сыром и хлебом также продавали батарейки и зажигалки. Одна из приколотых к двери бумажек обещала две официальные фотографии за половину оставшейся у Людмилы суммы. Она вошла внутрь, поговорила со стариком за прилавком, торговалась и умоляла, пока не выторговала нужную цену, и наконец отдала ему деньги.

Отсек для фотографий был отделен занавеской. Мужчина похромал задернуть ее, указав Людмиле на зеркало, одновременно заряжая пленку в фотоаппарат. Людмила посмотрела на себя. Она раскраснелась и выглядела уставшей. Тепло комнаты розовыми пятнами выступило на ее щеках и носу, жесткий свет безжалостно показал полосы от давешних слез. Она утерлась рукавом, провела пальцами по волосам, оставив одну прядь висеть на глазу, и подошла к табурету напротив фотоаппарата.

— Господи, помоги мне, — сказал старик. — Ты хочешь своей фотографией детей пугать? Или это вместо чучела, чтобы птиц отпугивать?