Мишель Фейбер - Сто девяносто девять ступеней. Квинтет «Кураж»

— А как вообще поживаешь? — продолжила Кэтрин.

Заданный в такое время суток, этот вопрос звучал более чем абсурдно.

— Устал, — ответил Бен.

— Я тоже. Правда, странно — мы прожили вместе столько дней, бесконечно все пели и пели и даже двух слов друг другу не сказали?

— Я не очень-то хороший собеседник.

Сказав это, Бен закрыл глаза, откинул голову назад, как будто собираясь отправить душу в астральное путешествие, а тело оставить на земле.

— Представляешь, — сказала Кэтрин, — мы столько лет работаем вместе, а я до сих пор почти ничего о тебе не знаю.

— А обо мне и знать-то почти нечего.

— Я даже толком не знаю, какой национальности твоя жена.

— Вьетнамка.

— Я так и думала.

После этого общение между ними опять прервалось, но не потому, что возникла какая-то напряженность или неловкость. Эмоциональная акустика комнаты была совсем не такой, как в тех случаях, когда между Роджером и Кэтрин повисало напряженное молчание. Для Бена молчать было делом естественным и молчать заодно с ним было все равно что войти в его мир, где ему был знаком каждый нюанс и оттенок и где он чувствовал себя раскованно и непринужденно.

Посидев некоторое время в мерцающей позолотой и бархатом гостиной вместе с молчащим Беном, Кэтрин посмотрела на часы. Уже почти наступила полночь. Бен раньше никогда не засиживался так поздно.

— А ты всегда хотел стать певцом? — спросила она.

— Нет, — ответил Бен. — Я хотел остаться рулевым.

Кэтрин непроизвольно рассмеялась.

— Кем-кем?

Ей сразу вспомнились все эти ужасные кинокомедии, которые отец не позволял ей смотреть, даже когда она уже была достаточно взрослой для того, чтобы ходить на свидания с Роджером Кураж.

— В университете, — объяснил Бен, — я был рулевым в команде гребцов. Я подавал им команды через рупор. Мне это очень нравилось.

— И что же случилось?

— Я стал участником движения против войны во Вьетнаме. В те дни Кембридж был не самым удачным местом для человека с левыми взглядами. От меня отвернулись все мои друзья. А затем я растолстел.

«Ты совсем не толстый», — непроизвольно захотелось утешить его Кэтрин, но она подавила этот импульс, понимая, насколько абсурдно прозвучит подобное утверждение. Утешения — нелепое, дурацкое занятие, подумалось ей. В глубине души мы все знаем, как все обстоит на самом деле.

— Что ты думаешь на самом деле о «Partitum Mutante», Бен?

— Ну… партия баса — это просто праздник, не могу не признать. Но что-то мне не кажется, что мы будем часто исполнять это произведение в двадцать первом веке.

Снова повисло молчание. Минуты проходили одна за другой. Кэтрин впервые заметила, что в «Шато де Лют» отсутствуют часы, за исключением тех, что находились в компьютерах, в плите на кухне и на запястьях у жильцов. Возможно, здесь когда-нибудь стояли великолепные старинные часы, которые похитил кто-нибудь из постояльцев — она представила, как Кэти Берберян воровато закутывает старинные часы в свое нижнее белье и укладывает в чемодан перед тем, как отправиться домой. Впрочем, может быть, на этой стене вообще никогда не было никаких часов, потому что те, кто обставлял шато, понимали, что звук тикающего механизма в лесной тишине будет сводить людей с ума.

Внезапно снаружи донесся плачущий невнятный стон — гораздо более высокий и потусторонний, чем любой из звуков, на которые был способен Аксель. У Кэтрин по спине побежали мурашки.

— Вот! — сказала она Бену. — Ты слышал?

Но, присмотревшись, она поняла, что глаза его закрыты, а грудная клетка мерно поднимается и опускается.

Кэтрин соскочила с дивана и метнулась к наружной двери. Она открыла ее — очень тихо, стараясь не разбудить Бена, — и начала вглядываться в темноту, которая для ее непривычных глаз показалась абсолютно непроницаемой. Лес сливался с небом, и отличался от него только тем, что не был усыпан звездами. Кэтрин почти уже поверила в то, что Дагмар и Акселя сожрал какой-нибудь бродячий демон или уволок их навсегда в недра земли. Она даже слегка разочаровалась, когда через несколько минут мать и дитя материализовались из темноты и направились к дому. Белые кроссовки Дагмар светились в темноте.

— Ты слышала крик? — спросила Кэтрин, как только Дагмар ступила на порог.

— Какой крик? — удивилась Дагмар. Аксель не спал и, судя по всему, был настроен еще гулять, но Дагмар выглядела усталой и ее явно клонило ко сну. Она постояла на пороге, словно обдумывая, не отдать ли ей ребенка Кэтрин.

На следующий день Роджер позвонил Пино Фугацци и сказал ему, что с «Partitum Mutante» возникли некоторые проблемы. Технические проблемы, объяснил он. Они репетировали ее так долго к настоящему моменту, сказал Роджер, что уже не могли различить, когда у них возникают проблемы, потому что они недостаточно хорошо знают партитуру, а когда потому что — ну, потому что проблемы имеются в самой партитуре.

Пока Роджер беседовал, остальные участники квинтета сидели по соседству, теряясь в догадках, как Пино отреагирует на это заявление, особенно когда Роджер poco a poco [28] Помаленьку ( итал. ). подошел к сути проблемы — а именно к тому, что в одном месте обозначения смены размеров, сделанные Пино, просто были проставлены неправильно. Смелая музыкальная арифметика итальянского маэстро, использующего крайне запутанную систему полиритмии, должна была успешно разрешаться в четыреста четвертом такте (символизировавшем 4004 года, прошедших от сотворения мира до рождения Христа), где Роджер и Кэтрин внезапно выходили на унисон, к которому такт спустя присоединялись Джулиан и Дагмар, в то время как Бен продолжал гудеть в нижнем регистре.

— Но дело в том, — сказал Роджер в трубку, — что к четыреста четвертому такту баритон на такт отстает от сопрано.

Из трубки послышались какие-то резкие стрекочущие звуки, которые окружающие были не в состоянии понять.

— Ну… — поморщился Роджер, поправляя очки, перед тем как посмотреть на экран компьютера. — Возможно, я чего-то не понимаю, но три такта в размере 9/8 плюс такт 15/16, повторенные дважды через паузу в две четверти… вы меня слушаете?

В трубке снова что-то застрекотало.

— Да. Затем после ля-бемоль… Пардон? А… Да. Он у меня прямо перед глазами, мистер Фугацци… Но ведь тринадцать плюс восемь это двадцать один?

Разговор завершился вскоре после этого. Роджер положил трубку и повернулся к нетерпеливо ожидающим коллегам.

— Он разрешает нам делать с партитой, — сказал Роджер, недоуменно морща лоб, — все, что нам заблагорассудится.

Это была свобода, на которую никто из них даже не рассчитывал.

Ближе к вечеру, когда «Квинтет Кураж» сделал перерыв, чтобы промочить фруктовым соком пересохшее горло, к дому подъехала машина. Роджер открыл дверь и впустил внутрь седого фотографа, который выглядел словно спившийся священник.