Джулит Джедамус - Роман потерь

В тот момент, когда возница поворачивал быков на каменистую дорогу, мы проехали мимо экипажа из пальмовых листьев с золоченым верхом. Я взглянула в открытое окно и увидела лицо Изуми.

Она не откинулась назад, замерев, как и я. Она широко раскрыла глаза и от удивления приоткрыла губы. Ни наклоном головы, ни каким-либо другим образом не обнаружила она, что узнала меня. Но я увидела, скорее почувствовала, как застыли ее черты, подобно тому, как высыхает фарфор, поставленный на просушку в жаркую печь.

Ее взгляд не испугал меня. Отвращение ко мне сделало ее хрупкой; она не была такой неуязвимой, как казалось.

Наша повозка вырвалась вперед, и всю обратную дорогу я находилась под впечатлением этой встречи, давшей пищу моему воображению. Что бы ни происходило потом в пути, было окрашено присутствием Изуми. На изможденных лицах женщин, протягивавших к нам руки, когда мы проезжали мимо, я читала ее заботы и нужды. Она, должно быть, так же тяжело ощущала груз времени, как и я. В лихорадочном обмене товарами на углах улиц я видела ее нетерпение. Ей, как и мне, наверное, хотелось бросить вызов своей судьбе.

Но она должна ждать. Она ждет, пока звенят колокола в Сакузене и Хокоине; она ждет, пока на улицах скапливается все больше трупов. Она ждет, как мальчик, которого я видела на Омиё, ждал, чтобы продать единственный плод красного граната, который он держал в руках. Разрезанный, он выглядел как кровавая рана. Каждому прохожему, торопливо шагавшему мимо, он предлагал двойную порцию.

В тот самый момент, как я увидела лицо Изуми, я поняла, что оно изменилось. След от раны исчез. Оно выглядело так, как будто ничего не произошло. Исчезли ли другие ее шрамы? Что если Канецуке, вернувшись, найдет ее безупречной?

— В чем дело? — спросила Даинагон, когда мы подъехали к воротам Кенсун. — Вы выглядите так, будто увидели привидение.

Именно в этот момент он мог подъезжать к городу или писать Изуми письмо, сообщавшее, что он прибудет через несколько дней.

— Ничего, — солгала я, — я думала о Рейзее.

— Помните, как он боялся темноты? Его няне приходилось оставлять на всю ночь горящую лампу, и она всегда боялась пожара.

Я вспомнила Рейзея в то утро, когда он подбежал ко мне в саду дворца Ичийё. Его лицо раскраснелось, глаза ярко горели. Когда он улыбался, были видны покрашенные черной краской зубы. Он казался таким уязвимым. Мы говорили с ним о вишневом дереве. Разве я не заметила, спросил он, что цветы на деревьях искусственные?

С того времени прошло меньше четырех месяцев. Домик, который построили для него, когда он заболел, располагался в том самом саду. Там он и умер, уничтоженный болезнью.

Возбуждение и глубокое волнение, испытанные мною во время скорбной церемонии во всей ее пышности и великолепии, улетучились. Я вдруг почувствовала себя такой же уязвимой, как Изуми, и такой же плоской, как тени кипарисов на дорожке дворцового парка.

Я ощущала только свое безмерное горе, стараясь сдерживать его изо всех сил. Горе из-за мальчика с чернеными зубами, который никогда уже не станет императором. Горе из-за его отца, который хотел нести гроб на одном своем плече, легко, подобно Сиддхартхе. Горе из-за Масато, который не узнает о ребенке, которого я ношу, и который будет жить дальше уже без меня, станет раскладывать стебли тысячелистника, определяя судьбы других людей.

Прошлой ночью мне приснилось, что Канецуке умер. Его дух явился ко мне и велел успокоить Изуми. Без вопросов и опасений я сделала так, как он просил. Он не напугал меня. У него был такой же, как всегда, голос, его теплое дыхание коснулось моей щеки.

Не знаю, бодрствовала ли я, когда шла в темноте по коридору. Я и раньше, в другие ночи, бродила здесь, надеясь мельком увидеть женщину, которая лишила меня счастья.

Я испытывала странное чувство торжества: я увижу ее в самый горестный для нее момент. Почему он выбрал меня, чтобы сообщить ей эту весть? Возможно, потому, что считал меня самой сильной, или потому, что любил меня больше.

Я услышала шелест шелка и увидела идущую мне навстречу женщину. Действие разворачивалось с медленной неизбежностью, которую ощущаешь во сне. Я узнала Изуми задолго до того, как увидела ее. Возможно, по ее запаху, тяжелому запаху роз, а может, по походке. Она была в плетеных сандалиях и темно-серой одежде.

К тому времени, когда она подошла ко мне, я была в гневе. Она подняла брови, стараясь уловить выражение моего лица.

— Почему вы так оделись? — спросила я. — Он не был вашим мужем.

— Он просил меня надеть траурные одежды, — ответила она. — А разве вас он не просил об этом? — Мое молчание подогрело ее мстительность. — Вы забыли свои письма, — сказала она. У нее в руках я увидела голубой шелковый мешочек.

— Мои письма?

— Он велел нам сжечь их.

— Мне он этого не говорил.

— Поэтому я и пришла. Он велел мне передать вам, что нам не следует их хранить.

— Если захочу, я буду хранить их.

— Вы можете пожалеть об этом.

— Почему? Потому что вы можете их украсть?

Она улыбнулась.

— Зачем мне это? — Она повернулась и пошла во внутренний двор. Цветущие красные сливы выглядели неестественно на фоне чистого ночного неба середины лета. — Идите сюда. Смотрите, я сожгу их.

Она принесла с крыльца жаровню, встала на колени и раздула угли. Она была спокойна, но, когда вынимала письма из мешочка, руки у нее дрожали.

— Помогите мне, — сказала она, протягивая мне благоухающие связки.

Запах показался мне знаком. Это был его запах, один из тех, которые он составил для нашего состязания: запах кипариса и гвоздики — запах разрыва.

Я бросила письма на угли и смотрела, как они горели. Когда языки пламени перепрыгивали с одного листа на другой, ее глаза вспыхивали.

Изуми посмотрела на меня сквозь пелену своего несчастья и сказала:

— Когда вы будете готовы сжечь принадлежащие вам письма, предупредите меня. — Потом повернулась и ушла в свои комнаты, поглощенная безмерностью понесенной потери.

Я сидела на полу лицом к северу. Передо мной лежала книга, слева — письма Масато, справа — Канецуке. Я зажгла благовония, и струи дыма расходились по комнате, принимая непредсказуемые, причудливые формы.

Я не стала кланяться. Просто закрыла глаза и задавала вопросы. Страницы книги открывались произвольно, но я не смотрела на них. Я дотрагивалась до них кончиками пальцев, подобно тому, как слепой ощупывает лицо человека, чтобы определить, кто перед ним.

Во тьме дурных предчувствий и страхов я представляла себе написанные иероглифы. Я ощущала толщину чернил, нанесенных на лист задолго до моего рождения человеком из чужой страны.