Странности любви

Для современного критика-моралиста бунинская книга уязвима со всех сторон: и по части нравственности, и по части оптимизма. Мелкотемье, сплошь мелкотемье.

А ведь сам был счастлив в супружестве!

Чем же объяснить столь странную позицию классика, столь одностороннюю сюжетную ориентацию?

Трагическая эпоха диктовала трагические коллизии? Может, и диктовала. Но большие писатели не школьники и под диктовку не пишут, они — полноправные соавторы эпохи. Думаю, все проще: счастливую, длиной в жизнь любовь защищать не надо по той причине, что оппонентов не найдется. Такая любовь безоговорочно хороша, жаль только, встречается не часто. А Бунин написал о ценности того, что выпадает едва ли не каждому — выпадает, да ценить не умеем. Сколько злобных, ехидных, грязных слов придумано для неудачливой, неузаконенной, незащищенной любви!

Бунин перед уходом успел ее защитить.

Грамм золота — все равно золото. Короткая любовь — все равно любовь.

Любовь часто называют слабостью («проявила слабость»), а умение переступить через нее — гордостью. Меня всегда интересовали люди, лишенные этой слабости, научившиеся надежно и безболезненно давить свою любовь. С тревогой, даже некоторым страхом я следил за их судьбой — этим продуманным и холодноватым экспериментом на себе.

Правда, страх мой был не только за них, сколько за остальное человечество, чьи слабости мне так понятны и дороги. Показалось, что у этих, не зависящих от эмоций, огромная сила на беговой дорожке жизни, и со временем именно они будут диктовать любящим и потому слабым правила игры.

Теперь за человечество не боюсь: на множестве примеров убедился, что, как это ни парадоксально, на стайерской дистанции преимущество именно у слабых!

Когда-то я познакомился с парнем, казавшимся совершенно неуязвимым. Он был высок, светловолос, худощав, с небольшими трезвыми глазами. Уж не знаю, от кого досталось ему романтическое имя Рафаэль.

Он был довольно способный, с неглубоким, но хватким умом. А главной его силой была как раз вот эта сквозившая в алюминиевых глазах трезвость.

В двадцать три года Рафаэль был полностью свободен от всех видов любви: к женщине, к другу, даже к родителям, хотя вполне приемлемо ладил со всеми. Он неплохо окончил институт, хотя техническую свою профессию не любил. И работал неплохо, хотя работу не любил. И писал вполне «публикабельные» стихи, хотя поэзию не любил. И не без успеха пробовал себя в журналистике, хотя журналистику не любил.

Быстро оглядевшись во взрослой жизни, он остановился именно на журналистике, точно просчитав, что техническое образование плюс гуманитарные наклонности — отличный шанс продвинуться. В любой редакции есть много работы, которая не дает популярности, не привлекает читателя, но, как выражаются на планерках, «тоже нужна». Рафаэль решил стать специалистом именно в этой «тоже нужной» сфере, где конкуренция перьев не слишком велика. Правда, и тут есть свои короли, способные сделать любой материал популярным и даже сенсационным, но короли не любят административной работы. Рафаэль ее тоже не любил, но он не любил и творческую, и ему легко было из двух нелюбимых дорог выбрать ту, которая больше сулила.

При этом он вовсе не был человеком-машиной: легко приживался в новой компании, в меру интересовался девушками, имел много приятелей. Были люди, которых он высоко ценил, хотя именно ценил. И за добро он умел платить добром, хотя именно платил как деловой человек, дорожащий репутацией фирмы. Меня поражало, как деловито, без иллюзий планировал он свое будущее.

— Годам к двадцати восьми, — говорил он, — сделаю карьеру. Не очень большую, но уже буду обеими ногами на эскалаторе. Дальше самому трудно, придется жениться.

— На ком?

— Пока не знаю. Уровень — примерно дочка замминистра.

— Тогда уж лучше министра, — возразил я без иронии, невольно втягиваясь в его ловушку.

— Нет, — отвечал он тоже без иронии, — на это не потяну.

— А потом?

Мечтателем он не был, поэтому равнодушно пожал плечами:

— Там посмотрим. Зарываться не буду, но свое возьму.

К двадцати семи он заведовал отделом в скучноватой, но вполне солидной журналистской конторе, ему подчинялось около десятка человек. Уже были наработаны ценные связи и имелись вполне конкретные перспективы. Были люди, взявшие его в команду, — он их поддерживал, они его тянули. Словом, все шло, как намечалось, и удивляло только одно: о своих достижениях Рафаэль рассказывал не с радостью, не с гордостью, а с вызовом. Вызов-то — чему?

Потом мы не виделись года четыре. А когда встретились, я его едва узнал. Куда девалась подтянутость, энергия, напор! Располнел, обрюзг, глаза — как захватанный стакан алкоголика…

И — устойчивый запах спиртного.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Ничего.

Поговорили — и верно, ничего не случилось. Служба та же, ставка та же. Все то же, только инерция ушла.

— Но ты же собирался…

— А зачем?

— И на дочке замминистра?

— А зачем?

— Но ты же сам говорил: карьеру надо к тридцати пяти…

И снова в голосе озлобленность и вызов:

— А зачем?

…Сколько крепких мужиков, которым хватало и силы, и воли, сшибал с ног этот детский вопрос! А в самом деле — зачем?

Карьера? Но ведь это постоянная ответственность, труд, непрекращающаяся нервотрепка. А зачем? Во имя нелюбимой работы? Или нелюбимого человечества?

Деньги? А зачем? Чтобы тратить их на нелюбимых женщин?

Страшноватое это словечко.

А любящие таких вопросов никогда не задают.

Знакомая баскетболистка, чемпионка всех мыслимых соревнований, заслуженная и награжденная, как-то сказала мне:

— Так здорово, когда есть, для кого играть!

Мне кажется, алкоголиками и наркоманами становятся не жертвы несчастной любви, а как раз те, кто не умеет любить. К рюмке или к сигарете со зловещим зельем они тянутся не с горя, а от пустоты, чтобы хоть раз почувствовать то ощущение крылатости, которое любовь дает бесплатно и без ущерба для здоровья. К кому бы эта любовь ни была: к женщине, к детям, к родителям, к человечеству. Да хоть к собаке.

Разобраться в проблеме тем сложней, что сам предмет разговора очерчен неясно: поди разбери, где любовь, где не любовь. Недаром от нее под разными предлогами то и дело отлучают те или иные человеческие отношения.

Давно заметил, чем меньше человек сам способен любить, тем охотней он к слову «любовь» прилагает определение «настоящая».

Сын влюбился в женщину с ребенком? Сына надо спасать, это любовь не настоящая, а настоящая придет потом. Подруга влюблена, а я нет? Тем хуже для подруги, ибо она просто «гуляет» с соседским парнем, а вот я если уж когда-нибудь влюблюсь, так только по-настоящему.