Странности любви

— Ага! — ловит пожилая. — Задумалась! То-то!

Характерный разговор, характерная задумчивость. Людей, доказавших свою неспособность любить, опасаемся, а то и просто боимся. А ведь в быту, в работе они даже удобны: спокойны, малоконфликтны и достаточно предсказуемы.

Но в том-то и дело, что в спутники мы обычно выбираем человека не для обычного, а для трудного дня. Рано или поздно возникает ситуация, когда каждый из нас вынужден жертвовать либо собой, либо другим человеком. Пусть не жизнью — это случай исключительный. Ну, скажем, удобствами, карьерой, заработком, нервами, выгодой, покоем. Вот тут-то человек, не способный любить, и дает подножку ближнему — не для того, чтобы сделать ему плохо, а просто чтобы не сделать плохо себе. Ибо самопожертвование, даже в малом, держится на любви: к человечеству, к Родине, к близкому, к знакомому, даже к случайному человеку.

Может, ценность любви, в частности, в том, что она делает нас людьми в глазах людей?

…Перечитал письмо полуматери, и стало жутковато. До чего же неравная расстановка сил!

С одной стороны, бесхлопотная жизнь, молодость с ее радостями и развлечениями, рост профессионального опыта и, соответственно, зарплаты, перспектива нормального, как у всех, замужества, свой дом, своя семья, постепенное накопление разнообразных бытовых благ. А с другой — беспомощное существо, не умеющее пока даже головку держать. Ну что может новорожденный противопоставить перечисленным выше весомым житейским достижениям? Что реально он может дать матери?

Да только одно — возможность себя любить.

Мало? Совсем не мало — много. Но много только для тех, кому не надо доказывать ценность любви.

Дефицит души прорезается не только в таких вот крайних случаях. Возьмите хоть кривую разводов. Опять-таки оговорюсь: меня тревожит не канцелярская сторона дела, а то, с какой легкостью мы порой лишаем близких людей заботы и защиты.

Когда-то мы горой стояли за любой брак — блюли отчетность. Сегодня, бывает, относимся к семье как к неперспективной деревне: сломать, расселить по новым поселкам, и пусть благословляют прогресс.

На читательской конференции в Киеве я получил вот такую записку:

«Вы признаете, что наша семья все чаще распадается, и призываете ее укреплять. Но нет ли здесь противоречия? Стоит ли укреплять то, что все равно разваливается? Неужели вы считаете, что наша семья идеальна, или хотя бы уверены, что она вечна?»

Так вопрос ставится все чаще, и просто отмахнуться от него нельзя. Нынче семья уже не аксиома, ее необходимость приходится доказывать.

Идеальна? Да какой там идеал! И свары, и ссоры, и скандалы, и подавление личности, и цепь непрочных компромиссов, и выгодные браки, и выгодные разводы. Чего только не бывает!

Вечна? Увы, на нашей планете нет ничего вечного, и сама она скорей всего не вечна. Было время, семья сложилась, будет время, отомрет. Возможно, уже отмирает. И не исключено, что все, что мы можем сделать, — задержать процесс распада.

Так вот, нужно ли это делать? Стоит ли, как спрашивает автор записки, укреплять то, что все равно разваливается?

Абсолютно уверен — стоит!

Почему?

Попробую пояснить сравнением.

Все мы живем во временных жилищах. Наши дома постепенно ветшают, разрушаются, а, скажем, деревенские избы — те вообще довольно быстро гниют. Человек ладит новенький сруб, сыну достается еще крепкий дом, а у внука уже заботы и заботы.

Ничего не поделаешь: время от времени приходится покидать обветшалое обиталище.

Умный делает это так: поблизости или поодаль строит новый дом, а уж потом переходит туда из старого. Дурак поступает решительней: с телячьим восторгом доламывает тронутые порчей стены, заваливает крышу, а уж потом начинает соображать, где преклонить голову и укрыться от снега и дождя. Причем в решении этой проблемы ему везет крайне редко.

Так вот мы с вами новый дом пока что не построили. Хороша наша семья или не очень, но в этом жилище нам предстоит зимовать не год, не два, не три и не четыре. Здесь дети вырастут. Здесь внуки народятся. И в этих конкретных условиях перед каждым из нас стоит вполне конкретная историческая задача — не оказаться дураком…

Когда в Западной Сибири ударили фонтаны большой нефти, их маслянистые капли растеклись радужными пятнами по северным рекам. Туда же попали и мрачные ошметки мазута. А рыбе для продолжения рода нужна лишь чистая вода. И серебристая семга, краса и гордость северных рек, заметалась: вековечный инстинкт вступил в противоречие с сегодняшним рыбьим разумом. Целые стада ушли с привычных нерестилищ. Семгу стали встречать в реках и речушках, куда прежде она никогда не выходила: хоть рыба и не человек, но, если нельзя где глубже, приходится искать, где лучше…

Порой мне кажется, что сегодня любовь, как северная семга, полусознательно, полуинстинктивно нашаривает новые экологические ниши. Стремительно растущая цивилизация в чем-то помогает, от чего-то освобождается, от чего-то оберегает, но при этом теснит и теснит. Как и прославленной красной рыбе, никто не хочет любви зла — наоборот! Но разные жизненные надобности, энергично шуруя локтями, выходят на первый план, отодвигают — и все сокращается среда обитания, превращаясь в среду выживания.

Как уцелеть любви среди все возрастающего количества конкурирующих соблазнов?

Сами того не замечая, мы ставим на себе бесконечное количество экспериментов, ищем новые формы отношений, достаточно гибкие и жизнеспособные. В большинстве своем эти эксперименты вынуждены реальностью, не оставляющей иного выхода, — скажем, неполная семья. Но случаются и иные.

Об одном из них, романтическом и достаточно наивном, я хочу рассказать.

Как-то была у меня встреча со студентами журфака МГУ. Разговор получился долгий, шумный и откровенный. Заспорили, обстановка накалилась, и в запале полемики я сказал ребятам примерно следующее:

— Вы — будущее журналистики. Значит, просто обязаны пойти дальше нашего поколения, сделать то, на что мы не способны, понять то, чего мы не понимаем. А что получается? Разговариваем уже три часа, а вы меня ничем не удивили!

Прямо скажем, претензия эта была не слишком корректной: они пришли слушать, а не говорить, а задача удивить перед ними, в общем, не стояла. Тем более когда сидишь в зале, в тесноте, не так-то просто ни с того ни с сего встать и удивить.

Короче, мой риторический упрек был встречен неопределенными улыбками и затерялся в гуще дискуссии.

Но когда подошло к финалу, когда ребята просто окружили меня уже без всякого порядка, сквозь эту толкучку протиснулась русая девушка с фотоаппаратом. С почти равнодушной уверенностью, не суетясь, не прося ни позы, ни улыбки, шагая прямо по столам, она отщелкала полпленки, после чего, отодвинув кого-то плечом, сказала: