Патрик Модиано - Улица Темных Лавок

- Ну.

- Будете следовать за ним, если он на машине.

Шофер обернулся, посмотрел на меня, и во взгляде его голубых глаз появилась настороженность.

- Надеюсь, это не опасно, мсье?

- Не волнуйтесь, - ответил я.

Степа отделился от своей группки, сделал несколько шагов и, не оглядываясь, помахал им рукой. Они неподвижно смотрели ему вслед. Женщина в мушкетерской шляпе стояла, устремившись вперед и выгнувшись, словно деревянная фигура на носу старинного корабля, и ветер чуть шевелил огромное перо на ее шляпе.

Степа долго не мог открыть дверцу машины. Мне даже показалось, что он перепутал ключи. Когда он наконец сел за руль, я наклонился к шоферу:

- Следуйте за машиной, куда сел сейчас тот высокий, в синем пальто...

Только бы, думал я, след, по которому я шел, не оказался ложным, ведь у меня не было решительно никаких оснований считать, что человек в машине и есть Степа де Джагорьев.

4

Следовать за ним было нетрудно - он вел машину медленно. Но у Порт-Майо он проехал на красный свет, а мой таксист на это не решился. На бульваре Морис-Баррес мы его догнали. Обе машины снова оказались рядом у перехода. Он скользнул по мне рассеянным взглядом, каким обычно обмениваются водители, попавшие в пробку.

Он поставил машину в конце бульвара Ричард-Уоллес, возле последних домов - у самой Сены, неподалеку от моста Пюто, - и вышел. Дождавшись, пока он свернет на бульвар Жюльен-Потен, я расплатился с шофером.

- Желаю удачи, - сказал он. - Будьте осторожны...

И, направляясь за Степой к бульвару Жюльен-Потен, я не сомневался, что таксист провожает меня взглядом. Может, он боялся за меня.

Смеркалось. По обеим сторонам этой узкой улицы тянулись ряды безликих домов, построенных между двумя войнами, образуя как бы один сплошной бесконечный фасад. Степа шел впереди, метрах в десяти от меня. Он свернул направо, на улицу Эрнест - Делуазон, и вошел в бакалейную лавку.

Вот теперь-то и следовало с ним заговорить. Мне это казалось невероятно трудным, я был слишком застенчив и к тому же боялся, что он примет меня за сумасшедшего, - я, конечно, начну заикаться, что-то бессвязно бормотать... Вот разве что он сразу узнает меня, и тогда, может быть, мне придется только слушать.

Он вышел из лавки с бумажным пакетом в руках.

- Месье Степа де Джагорьев?

На его лице выразилось крайнее изумление. Мы оказались одного роста, стояли лицом к лицу, и от этого я смутился еще больше.

- Он самый. А с кем имею честь?

Нет, он не узнавал меня. По-французски он говорил совсем без акцента. Теперь мне надо было набраться мужества.

- Я... я уже давно хочу с вами встретиться...

- Почему, месье?

- Видите ли... я... пишу книгу об эмиграции... Я...

- Вы русский?

Уже второй раз мне задают сегодня этот вопрос. Шофер такси тоже спрашивал. Кто знает, может, когда-то я и был русским...

- Нет.

- И вы интересуетесь эмиграцией?

- Я... я пишу книгу об эмиграции. Понимаете... один человек... он... посоветовал мне встретиться с вами... Поль Зонахидзе...

- Зонахидзе?

Он произнес эту фамилию на русский манер - очень мягко, словно листья прошелестели на ветру.

- Грузинская фамилия... Не знаю...

Он нахмурился, силясь вспомнить.

- Зонахидзе... нет...

- Мне очень неловко беспокоить вас, месье, но позвольте задать вам несколько вопросов.

- Прошу вас, с превеликим удовольствием...

Он как-то печально улыбнулся.

- Эмиграция - трагическая тема... Но почему вы называете меня Степой?

- Я... не...

- Большинства людей, которые так меня звали, уже нет в живых. Остальных можно буквально по пальцам пересчитать.

- Видите ли, этот Зонахидзе...

- Да я его не знаю.

- Вы позволите... задать вам... несколько вопросов?

- Конечно. Может, поднимемся ко мне? Поговорим там...

Пройдя по бульвару Жюльен-Потен, миновав ворота, мы пересекли сквер, окруженный домами. Поднялись на деревянном лифте с двустворчатой решетчатой дверцей. Из-за нашего роста и тесноты лифта нам пришлось наклонить головы и отвернуться друг от друга, чтобы не столкнуться лбами.

Он жил на шестом этаже, в двухкомнатной квартире. Я прошел за ним в спальню, и он тотчас же растянулся на кровати.

- Простите, - сказал он. - Но потолок здесь слишком низкий. Я задыхаюсь, когда стою.

И действительно, между моей головой и потолком оставалось всего несколько сантиметров, так что и мне пришлось нагнуться. Мы оба были почти на голову выше двери, соединяющей смежные комнаты, и я представил себе, что он, должно быть, не раз ударялся лбом о притолоку.

- Прилягте тоже... если хотите. - Он указал мне на диванчик возле окна, обитый светло-зеленым бархатом. - Не стесняйтесь... Так гораздо удобнее... Здесь даже сидя чувствуешь себя как в клетке. Прошу вас, ложитесь...

Я лег.

Он зажег лампу под бледно-розовым абажуром, стоявшую на столике у кровати, по комнате разлился ее неяркий свет, и на потолке заиграли тени.

- Так вы интересуетесь эмиграцией?

- Очень.

- Но вы же еще молоды...

Молод? Мне никогда не приходило в голову, что я молод. Надо мной на стене висело большое зеркало в позолоченной раме. Я всмотрелся в свое лицо. Молод?

- Ну... не так уж я и молод...

Мы помолчали. Мы лежали в разных углах комнаты, будто курильщики опиума.

- Я был сейчас на панихиде, - сказал он. - Жалко, вы не знали покойную... Эта старая дама могла бы многое вам рассказать... Она была одной из самых замечательных представительниц эмиграции...

- Правда?

- Очень мужественная женщина. Вначале она открыла небольшую чайную на улице Мои-Табор, всем помогала. А это очень нелегко...

Он сел на кровати, сгорбившись и скрестив на груди руки.

- Мне было тогда пятнадцать лет... Если посчитать, нас осталось совсем немного...

- Остался... Жорж Сашер? - бросил я наугад.

- Ну, он недолго протянет... Вы с ним знакомы?

Кто это? Гипсовый старичок? Или лысый толстяк с монгольским разрезом глаз?

- Знаете что, - сказал он. - Я больше не в силах говорить обо всем этом. Слишком грустно становится... Я просто покажу вам фотографии... На обороте стоят имена и даты... сами разберетесь...

- Мне так неловко вас беспокоить, вы очень любезны...

Он улыбнулся:

- У меня куча фотографий... И на каждой я написал имена и даты, ведь все забывается...

Он встал и, пригнувшись, прошел в соседнюю комнату.

Я услышал, как он выдвигает ящик. Он вернулся с большой красной коробкой и сел на пол, прислонившись к кровати.

- Садитесь рядом. Удобнее будет смотреть.

Я повиновался. На крышке готическими буквами было выведено имя кондитера. Он открыл ее. Коробка оказалась доверху набита фотографиями.

- Здесь перед вами, - сказал он, - все главные действующие лица эмиграции.

Одну за другой передавал он мне фотографии, называя имена и даты, которые прочитывал на обороте, и этому монотонному поминальному чтению русские имена придавали особое звучание - то раскатистое, как удар тарелок, то жалобное или почти приглушенное. Трубецкой. Орбелиани. Шереметьев. Голицын. Эристов. Оболенский. Багратион. Чавчавадзе... Иногда он забирал у меня фотографию и снова рассматривал, проверяя имя и дату. Праздничные снимки. За столом у Великого князя Бориса во время торжественного приема в его Баскском замке спустя много лет после революции. Множество лиц на ужине, черно-белый снимок, 1914 год... Фотографии класса Александровского лицея в Петербурге.