Ник Хорнби - Слэм

Пока мы поднимались по лестнице и шли к ее спальне, я стал воображать, что Алисия запрет дверь, посмотрит на меня и начнет раздеваться, и, честно говоря, сам не знаю, как я к этому в тот момент относился. Конечно, в этом была положительная сторона — это очевидно. С другой стороны, она могла испытывать меня: знаю ли я, что делать, — а я не знал. А внизу мама, и кто поручится, что она как раз сейчас не отправится меня искать? И ее, Алисии, мама и папа внизу. И еще я чувствовал, что если ей и хочется секса, то не стоит ей заниматься этим с парнем, которого она в первый раз увидела. Значит, не надо делать этого со мной.

Не о чем было беспокоиться. Мы вошли к ней в комнату, и тут она вспомнила, что не досмотрела фильм «Сорокалетний девственник», так вот мы и досматривали его вместе. Я сидел в старом кресле, которое было у нее в комнате, а она — на полу между моих ног. А потом, чуть погодя, она прислонилась спиной к моим коленям и прижалась к ним. Это я запомнил. Я воспринял это как послание. А потом, когда фильм кончился, мы спустились вниз. И тут как раз мама стала искать меня, мы пошли домой.

Но когда мы уже направились к выходу, Алисия босиком побежала за мной и дала мне эту черно-белую открытку с изображением целующейся пары. Я взглянул на открытку, но отчего-то не понял зашифрованного послания, поэтому она закатила глаза и шепнула:

— Переверни.

Я перевернул, а на обороте было написано: «До завтра, в кино».

— Ага, — сказал я, — хорошо.

А когда Алисия отошла, мама подняла бровь так высоко, как только она одна умела, и спросила:

— Так вы завтра в кино идете?

— Да, — ответил я. — Похоже на то.

И тут мама рассмеялась и спросила:

— Права я была?

И я ответил:

— Ты была права.

Тони Хоук потерял невинность в шестнадцать лет. Он тогда участвовал в соревновании, которое называется «Царь горы», в местечке под названием Трэшмор, в Вирджинии-Бич. Он пишет в своей книге, что нарушил условия, превысив время в полтора раза. Надо было проехать за сорок пять секунд, а он опоздал на двадцать две с половиной секунды. «Я был счастлив, — сказал он мне. — Никогда не забуду этих трюков, которые я тогда выделывал».

На следующий день было воскресенье, и я приехал в Грайнд-Сити с Кролем. Точнее, я встретил Кроля на автобусной остановке, так что дальше мы ехали вместе. Кроль может проделывать трюки, которые я не умею, — он уже целую вечность умеет делать гей твист, так что он прав, завысив себе планку: научиться делать мактвист. Так называется вращение на пятьсот сорок градусов.

Когда я пытаюсь объяснить трюки маме, ее всегда сбивают с толку эти цифры.

— Пятьсот сорок градусов? — спрашивает она, когда я толкую про мактвист. — Откуда вы знаете, что повернулись именно на пятьсот сорок градусов?

И мы теряем время, высчитывая градусы. Но пятьсот сорок — это триста шестьдесят полюс сто восемьдесят — другими словами, сделать вращение и потом полувращение. Мама выглядит несколько разочарованной, когда я ей это объясняю. Думаю, она надеется, что скейтинг превратит меня в какого-то математического гения и что я буду считать в голове, когда другие парни пользуются компьютером. ТХ, кстати, делал девятьсот градусов. Может быть, если я объясню вам, что это абсолютно невозможно, то вы поймете, почему стоит увековечить его имя, назвав в его честь какую-либо страну.

Мактвист — это в самом деле трудно, и я пока что даже не помышляю о нем, потому что, пока тренируешься, досыта наедаешься бетонной пылью. Невозможно сделать трюк, не шлепаясь каждую пару минут, но это уж по части Кроля. Он такой толстый, что неважно, сколько пыли он сожрет. Он потерял триста зубов, катаясь. Я удивляюсь, почему парни, которые стерегут Грайнд-Сити ночью, не выкладывают эти зубы по верху стены, чтобы через нее не лазал кто попало, — как другие используют куски битого стекла.

Этот день недели был для меня не очень-то удачным. Я работал не в полную силу: не мог отделаться от мысли о вечернем походе в кино. Я знаю, это звучит глупо, но уж очень не хотелось появляться там с опухшей окровавленной губой, а статистика утверждает, что губу я чаще всего разбиваю в воскресенье, а не в другие дни.

Кроль заметил, что я ленюсь выделывать олли, и подъехал ко мне.

— Что с тобой? Колесо посеял?

— Ну, вроде того.

— Что самое худшее может с тобой приключиться? Я пятнадцать раз разбивался, занимаясь скейтингом. Хуже всего по пути в больницу — болит все страшно. Лежишь, стонешь, весь в кровище. И думаешь: стоит оно того? Но потом они дают какую-то дрянь, и боль проходит. Это если ты в сознании. Если без сознания — тебе ничего и не нужно. Пока не очухаешься.

— Звучит здорово.

— Это вот моя философия. Сам знаешь, от боли не помрешь. Если только не будет совсем уж худо.

— Да. Спасибо. Тут есть над чем подумать.

— Правда? — Казалось, он был удивлен.

Не думаю, что кто-нибудь говорил Кролю, что в его словах есть над чем подумать. Это потому, что я на самом деле его не слушал.

Я не собирался ему ничего сообщать, потому что какой смысл объяснять что-либо Кролю? Но потом я подумал, что молчание про Алисию меня убьет. И если я не скажу ему, мне придется, придя домой, рассказать об этом маме или ТХ. Иногда неважно, с кем ты говоришь, — говоришь, и все. Потому-то я проводил полжизни, беседуя с плакатом, изображающим скейтера в натуральную величину. Кроль, по крайней мере, живой человек.

— Я встретил девчонку.

— Где?

— Какая разница! — (Похоже, разговор будет не из приятных.)

— Я всегда пытаюсь представить себе картинку, — пояснил Кроль.

— В гостях у маминой подруги.

— Так она старая?

— Нет. Моих лет.

— Так что же она делала в гостях?

— Жила там, — начал я. — Она...

— Жила в гостях? — удивился Кроль. — Как это?

Я был неправ. Плакату легче все объяснить.

— Она не живет в гостях. Она живет у себя дома. А мы там были в гостях. Она дочка маминой подруги.

Кроль повторил про себя то, что я сказал, будто это была самая сложная фраза за всю историю человечества.

— Погоди-ка... Дочка... маминой... подруги... Ага. Врубился!

— Вот и хорошо. У нас с ней сегодня свидание. Идем в кино. А я волнуюсь, что морду расквашу.

— Зачем ей расквашивать тебе морду?

— Нет, нет. Я не волнуюсь, что она расквасит мне морду. Я волнуюсь, что приду к ней с расквашенной мордой. Шлепнусь сейчас, катаясь. Видок у меня после этого, сам знаешь, ужасный.

— Упс... — произнес Кроль. — Она хоть из себя ничего?

— Еще как! — Я был убежден, что это правда, но не помнил, как она на самом деле выглядит. Я так много думал о ней, что ее образ выпал из памяти.

— А, ну да, — кивнул Кроль.

— Что ты имеешь в виду?

— Она из себя ничего, а ты — нет, да?