Лев Мечников - Записки гарибальдийца

«Смерть Аниты Гарибальди», народный лубок, середина XIX в.

Народный лубок 1860 г., иллюстрирующий разочарование Гарибальди и гарибальдийцев результатами «экспедиции Тысячи».

«Гарибальди у Капуи, октябрь 1860 г.». Художник Джироламо Индуно, 1880-е гг.

Обложки воскресных приложений к «Коррьере делла Сера»: битва при Калатафими (слева) и встреча Гарибальди с королем Виктором-Эммануилом II

«Гарибальди и его волонтеры», народный лубок, ок. 1860 г.

Гарибальди. Модель работы Паоло Трубецкого, для конкурса на памятник в Неаполе, 1890-е гг.

Встреча Гарибальди и Виктора-Эммануила II в Теано, художник Себастьяно Де Альбертис, ок. 1870 г.

Отец Алессандро Гавацци во время венецианского восстания в 1848–1849 гг.

Сражение на Вольтурно, неизвестный художник, ок. 1860 г. Литография Ф. Перрина, 1861 г.

Отец Джованни Панталео

Отец Панталео благословляет гарибальдийцев, народный лубок, ок. 1860 г.

Осада Гаэты, последнего бурбонского оплота, пьемонтскими войсками, художник Раффаэле Понтремоли, ок. 1880 г.

Последний неаполитанский король Франциск II

Александр Дюма, фотопортрет из составленной им книги мемуаров Гарибальди «Mémoires de Garibaldi», 1860

«Гарибальди и гарибальдийцы», художник Плинио Номеллини, 1907 г.

Афиша фильма «Гарибальдийская Тысяча», режиссер Алессандро Блазетти, 1934 г.

Арка Адриана в Капуе, укрепленная Мечниковым, совр. фото (на мемориальной доске в честь гарибальдийцев – граффити «Да здравствуют Бурбоны»)

В залах великолепного дворца иезуитов, выгнанных по занятии Неаполя гарибальдийцами, устроен был госпиталь для опасно раненых. Богатые неаполитанские семейства пожертвовали значительные суммы на его устройство, а честный и деятельный директор, тосканец доктор Морози [191] Врач Антонио Морози, участник битвы при Вольтурно, был команидирован в «экспедицию Тысячи» тосканским губернатором Б. Риказоли. , не щадил трудов и усилий, чтобы по возможности доставить своим несчастным больным удобства и средства к излечению.

В одной из общих комнат, на маленькой железной кровати, умирал товарищ наш Карлуччо, тяжело раненый в грудь 1-го октября. Карлуччо был солдат, и никогда не хотел никакого повышения. Он имел кое-какое состояние, но еще при начале похода он всем пожертвовал на организацию новых экспедиций; сам он жил своим солдатским жалованьем, и с особенным усердием и ревностью исполнял свои тяжелые обязанности; но он как будто придерживался русской поговорки: от службы не отказываться, на службу не напрашиваться. Он редко принимал участие в отважных предприятиях и ночных экскурсиях, особенно любимых молодыми волонтерами и представляющих удобный случай сложить голову или отличиться, но мало приносящих истинной пользы. Зато неоднократно случалось, что в очень опасные минуты Карлуччо один из целого батальона устаивал на месте, или спокойно шел вперед, не обращая ни малейшего внимания на то, что товарищи его отставали шагов на сто. Замечательно, что при всем этом он ни разу не бывал ранен.

Все, знавшие Карлуччо, уважали его; некоторые как-то побаивались, но любили немногие. Его холодные, строгие манеры, постоянная молчаливость отталкивали от него буйную и веселую молодежь, привыкшую в разгуле проводить часы остававшиеся свободными от их кровавых занятий.

Меня сначала очень заинтересовала эта таинственная личность, но узнав Карлуччо, хотя и не очень коротко, я сильно привязался к нему. Карлуччо с своей стороны обращался со мной несколько мягче и откровеннее, нежели с другими из своих товарищей, и говорил мне ты вопреки дисциплине, всегда строго им соблюдаемой. Впрочем, эту интимность позволял он себе только во время ночных наших разговоров с глазу на глаз; при других он постоянно называл меня по чину.

Эти ночные беседы наши как-то странно остались у меня в памяти, хотя мы говорили большей частью об очень общих предметах: об итальянской литературе, по преимуществу о неаполитанской, об искусстве, о жизни ладзарона, – и я узнал от него много интересных подробностей из этой жизни. Порою Карлуччо расспрашивал о жизни русских мужичков, которая особенно занимала его, но никогда ни слова о себе, что для меня было бы замечательнее всего остального. Он говорил тихо, не горячась и не жестикулируя по образцу своих соотечественников и всегда довольно чистым итальянским языком, хотя не без сильного неаполитанского оттенка в произношении.

Лицо его, то освещенное ярким месяцем, то причудливыми отблесками бивачного огня, всегда особенно привлекало меня своей симпатичностью и каким-то глубоко задумчивым выражением. Черные волосы в локонах падали на высокий белый лоб и закрывали его больше нежели на половину, густые брови сходились в какую-то странную складку; в глубоких орбитах сверкали огромные глаза. Черные усы и маленькая бородка еще резче выказывали матовую бледность его лица, казавшегося мраморным при фантастическом свете лунной ночи.