Лев Мечников - Записки гарибальдийца

Скоро он горячо полюбил Клариче, и она стала к нему неравнодушна. Когда здоровье его совершенно поправилось, муж Клариче обратил всё его имение в деньги и доставил ему средства бежать из Неаполя. Клариче, тайно от мужа, последовала за ним во Флоренцию.

Счастье преступных любовников было непродолжительно. Клариче, страстно его любившая, не могла ни на минуту забыть оставленного мужа. Жизнь этой женщины была отравлена и надломлена. Привыкшая к достатку и роскоши, она не могла переносить бедной, рабочей жизни, которую пришлось ей делить с несчастным Карлуччо. За каждую минуту упоения и страсти пришлось платить годами тяжелых страданий.

Здоровье Карлуччо поддалось разрушительному влиянию. Ему пришлось бросить всё, что было ему дорого, но в любви Клариче он находил искупление всему. Силы бедной женщины слабели с каждым годом; однажды зимою она слегла в постель и весной отправилась к праотцам, промучившись несколько месяцев.

На следующий год Карлуччо очутился в числе двадцати пяти товарищей Пизакане. Участь этой отчаянной экспедиции хорошо известна. Главные вожди ее были казнены. Карлуччо, вместе с Никотерой, был осужден на пожизненное заключение в палермитанской тюрьме.

Когда Гарибальди по занятии Палермо освободил узников, Никотера отправился в Геную, а оттуда во Флоренцию, где принял начальство над формировавшейся там бригадой. Карлуччо отправился в Неаполь, распорядился насчет остававшихся у него денег так, как я уже сказал выше, и определился рядовым в войска Гарибальди. Читатели уже знают дальнейшую его участь.

Я сидел на скамейке в Villa Reale, выслушивая длинные тирады об искусстве приятеля моего Дженнаро. Вдруг неистовые крики полились со стороны Киайи. Мы оглянулись: из-за угла вылетела маленькая коляска, в которую была запряжена пара маленьких же лошадей, похожих на вяток. В коляске сидел Гарибальди в своем всегдашнем костюме; за коляской, по обыкновению, бежала толпа, приветствуя экс-диктатора громкими «viva».

Он сидел молча, нахлобучив на глаза свою венгерскую шапочку, и старался не замечать окружавшего. Гарибальди – заклятый враг подобного рода оваций, и каждый раз, когда ему случалось показываться на улице, он испытывал истинное мучение.

Коляска остановилась у подъезда гостиницы, где Гарибальди часто обедал в последнее время. Народ собрался у окон; демонстрация принимала серьезный характер.

Несколько дней перед тем разнеслись слухи об отъезде Гарибальди. Он тщательно скрывал свои намерения даже от приближенных, а между тем не было харчевни в Неаполе, где бы не знали о не совсем дружелюбных отношениях его к новому правительству и о решении его удалиться от всякой деятельности. Все толковали это по-своему, но все единодушно желали, во что бы то ни стало, удержать его в освобожденном им городе.

Отчаянные « viva », раздававшиеся у окон гостиницы, прерывались время от времени длинными фразами, выражавшими сочувствие народа к Гарибальди; раздалось несколько угроз, конечно, не к нему относившихся. Пьемонтские карабинеры попробовали было водворить порядок, но встречены были очень не дружелюбно.

« Parte domani » (он едет завтра), – слышалось повсюду, и волнение усиливалось.

На следующий день, действительно, Гарибальди уехал на свою Капреру, где и теперь мирно занимается садоводством и огородничеством.

Отъезд его, хотя и не неожиданный, как-то изумил и ошеломил всех. Неаполь молчал, подавленный всей тяжестью этого события: оно огорчило всех, и от него ожидали самых печальных последствий. Но Франческо был слишком тесно окружен в Гаэте пьемонтскими войсками; реакционеры давно уже повесили носы и ожидали его возвращения точно так, как евреи ожидают пришествия Мессии, то есть страшно желая, чтоб оно сбылось, но ничем не помогая скорейшему осуществлению своих задушевных упований.

А Гарибальди и теперь еще спокойно живет на Капрере; он выдал замуж свою дочь за одного из храбрых своих товарищей, и Бог знает какой картофель и спаржу сеет он там на своем огороде! Быть может, тяжело придется немецким желудкам переваривать плоды его плантаций.

Я мало говорил в своих записках о нашем вожде, о герое Италии, который был душой и исполнителем великого предприятия; но теперь я считаю себя вправе посвятить ему одну из последних глав моих записок, и да простят мне читатели, если размеры этой главы не совсем будут равняться предыдущим.

Во всё время военных действий я мало видел Гарибальди, и видел обыкновенно в очень трудные минуты. До тех пор я знал его по рассказам, по печатным известиям и по фотографическим портретам, которые тайком покупал в Венеции за большие деньги. Я никогда не предполагал, чтобы фотография, это механическое передавание действительности, могла так переиначивать личность человека. Тем не менее, увидя в первый раз Гарибальди, я спрашивал сам себя: но что же общего между этим прекрасным, выразительным и почти женски-нежным лицом, и тою грубою суровою физиономией гверильяса [192] Партизан, в испаноязычной традиции. , которой снимок и тогда еще лежал в моей записной книжке?

Но я не один был обманут портретами Гарибальди. Вот что говорит о нем один английский турист, видевший его в Комо в 1859 г.:

«По портретам, которые мне случалось видеть, и по всему, что мне удалось слышать о Гарибальди, я воображал себе его очень плотным и высоким, сухого телосложения, с длинными черными волосами и густой бородой, одним словом романическим испанским гверильясом, который с одинаковым дилетантизмом поет романсы своего сочинения, аккомпанируя себе на гитаре, и убивает артистически людей. Вышло совсем напротив. Я с трудом верил, что этот спокойный, без аффектации и вполне порядочный по манерам господин ( gentlemanly man ), вошедший и усевшийся вместе с нами, – был Гарибальди. Он среднего роста: не больше пята футов и семи-восьми дюймов, широкоплеч и сильно сложен, но в фигуре его нет ничего грубого и тяжелого. В наружности его есть что-то английское; может быть, такому впечатлению способствуют его светло-каштановые волосы и борода, коротко остриженные и слегка подернутые серебристой сединой. Голова его очень правильно устроена, и по ней можно судить о высоком развитии умственных его способностей; лицо его очень красиво и выражает много доброты, – но, как ни вглядывался я в него, – я не видал ничего, обличающего на первый взгляд героя отступления от Рима и взятия Комо; только, когда он заговорил о несчастиях и угнетении своего отечества, губы его задрожали и в глазах засверкал так долго подавленный огонь, священный огонь, – и в эту минуту я совершенно понял характер этого человека. Ребенок остановил бы его на улице, чтобы спросить у него «который час?», но человек, которого бы он осудил расстрелять через полчаса, встретя его спокойный и решительный взгляд, не стал бы просить у него пощады. Во время нашего свидания он говорил о современных событиях (не упоминая о своих подвигах); он говорил с увлечением, но без жестикуляции. Вообще, у него спокойные и приличные манеры английского джентльмена».