Арсен Коцоев - Саломи

— Что нам делать, Асланбег? Как привязать?

Асланбег, дымя трубкой, уныло бродит по двору. Остановившись, он молча кивает на сарай.

Больная — без сознания, иногда стонет, безумным взглядом смотрит вокруг и опять забывается. Женщины поднимают ее на двух одеялах и выносят в сарай. Около часа возятся, подвязывая к одеялам веревки и прикрепляя их к балкам. Самому Асланбегу нельзя войти в сарай, к жене, но сестре он подсказывает, что одеяла могут оборваться и что местах в двух под туловищем нужно пропустить веревку. Наконец все улажено, и лечение началось. Больная тяжело ворочается и глухо стонет.

— Видите, видите! Это ей на пользу, — говорит одна женщина.

— Давно бы так сделать, — соглашается другая.

— Как она воет! Это к поправке.

— Спасибо Бадтион, она ее спасительница!

— Сильнее! Еще! — раздается со всех сторон.

Около часа качали на одеялах больную, а та не переставала корчиться и кричать. Корчи и крики придавали новые силы женщинам, они еще усерднее, сменяя друг друга, раскачивали несчастную Ханиффу. Все вспотели, устали, но не бросали своей работы.

Через некоторое время больная затихает.

— Ну, теперь довольно, — обрадовались женщины, с большим трудом опуская больную на землю.

Асланбег стоит с кем-то у калитки. Сердце его беспрестанно ноет.

«Что бы еще придумать? Отцы завещали нам ворожбу — поворожили уже две знахарки… Теперь, говорят, излечивают доктора. А где они? Как их заполучить? Послал в город племянника… Двенадцать верст — в один конец, двенадцать — в другой. Денег не пожалел, крохи, какие еще были, отдал посланцу. Кто знает, может доктор согласится приехать. Но если даже и выедет сразу, то когда же он доедет?.. А пока ее качают да качают. Поможет ли?»

Такие мысли осаждают Асланбега. Поделиться ими нельзя — не положено говорить о своей жене кому-нибудь, если даже она умирает. И вот он беседует с соседом о каких-то пустяках, которые совсем его не интересуют.

Вдруг во дворе слышатся крики и причитания. Опустив Ханиффу, женщины видят, что она не шевелится больше, не дышит. Сосед, который стоял с Асланбегом, вошел во двор, ударяя себя по голове, громко рыдая. Асланбег остается у калитки: ему нельзя войти, ему нельзя плакать, — стыдно плакать по своей жене.

Тотчас, сначала по ближайшим соседям, а затем и по всему селению разносится весть, что умерла жена Асланбега, Ханиффа.

Женщины кучками собираются к дому Асланбега.

Едва войдя в калитку, они принимаются плакать. Одна запричитала, за ней подхватывают все. Вскоре дом наполняется женщинами. Раздаются обычные в таких случаях причитания. Слушая эти привычные слова, каждая из пришедших вспоминает свои утраты и плачет о них. О смерти Ханиффы по-настоящему плачут лишь немногие, все же остальные рыдают по своим покойникам. Сакля наполняется стонами, причитания слышны далеко вокруг. Таков горький плач осетинских женщин.

Со всех сторон собираются и мужчины, выражают соболезнование и останавливаются у калитки. Родственники отделяются от других, бьют себя по голове и, громко плача, идут во двор. Все одинаково причитают:

— Ох, мой дом разорился, сиротами ты нас оставила! Что мы будем делать!

Вряд ли такой плакальщик особенно огорчен, иному совсем и плакать-то не хочется, может, причитая, ни одной слезинки он не уронил — одни никчемные, лживые слова. А Асланбег, у которого действительно разорился дом, у которого сердце готово разорваться, не плачет; ни одна слезинка не выступила на его печальных глазах. Если уж он владеет собой, то плач остальных мужчин — это лживый плач, для соблюдения обычая.

И двор и улица около сакли полны народа. На всех лицах написано у кого искреннее, а у кого притворное соболезнование.

Многие тайком прислушиваются к тому, какую живность собираются резать, что будет из выпивки.

Когда с поля показывается большой вол Асланбега, а с другой стороны — три барана, то кое-кто, на всякий случай, проверяет — с ним ли нож, а вдруг дома забыл.

Когда же на нижней улице селения показалась арба с большими кувшинами, собравшиеся совершенно успокаиваются. Мало осталось таких, кто не обрадовался бы в душе.

Солнце уже заходит, и все торжественно трогаются за покойницей. Еще не все успели выйти со двора, как в конце улицы показывается фаэтон, а рядом — всадник. Это доктор со своей дорожной аптечкой и мальчик — племянник Асланбега. Фаэтон и всадник останавливаются, — лекарства Ханиффе уже не нужны.

Фаэтон немедленно поворачивает обратно.

Когда до Бадтион дошел слух о смерти Ханиффы и весть о том, что приезжал доктор, она сказала:

— Эта бедная женщина потому и умерла, что посылали за доктором. Ангелы, духи и черти не выносят докторов.

Так умерла Ханиффа.

Джанаспи посмотрел в зеркало; он увидал лицо, которое ему самому показалось значительным: коротко подстриженную черную бороду, солидные усы.

Джанаспи застегнул пуговки на бешмете, вышел из своей комнаты и, став боком к другой двери, крикнул:

— Ты здесь, жена?

— Здесь, а что? — послышался из другой комнаты голос Фатимы, жены Джанаспи.

Джанаспи был ярым сторонником старых обычаев и никогда не называл жену по имени, а говорил ей или жена, или женка.

— К завтраку зайдет к нам судья Бобоев Дудар, так ты, смотри, приготовь хорошее угощение: пироги поджарь на масле, индюка пожирнее, поставь хорошую араку, и пиво будет кстати, а я пойду на наш кирпичный завод, посмотрю, что там делают, а то небось люди без меня распустились.

Хозяин вышел из дому, и хотя он собирался только пойти на окраину села, все же нарядился так, как будто задумал поехать в гости. Делал он это неспроста: Джанаспи знал, что чем человек лучше одет, тем лучше его принимают.

Размахивая правой рукой и придерживая левой рукой кинжал, шел Джанаспи по главной улице.

Молодежь, завидя его, встает в знак почтения, а он машет рукой, разрешая им сесть.

Женщины не переходят ему дороги и, опустив голову, стоят, ожидая, пока важный человек не пройдет мимо.

От окраины села Джанаспи надо было пройти до завода еще две версты. Собственно говоря, у него не было завода: на завод надо было бы взять патент, платить налоги, — Джанаспи просто готовил кирпич и черепицу для постройки своего дома.

Медленно идет Джанаспи, радуется, что погода солнечная, и это хорошо для выделки черепицы; думает о том, что вот наконец счастье повернулось к нему лицом.

Был Джанаспи прежде бедняком, но всегда страстно желал разбогатеть. Во время войны с Германией попал он на фронт санитаром. Не раз запускал он руки в карманы раненых и убитых. Оказались у него и деньги, и часы, и портсигары; вещи он превращал в деньги. Деньги и уменье позволили ему добиться возвращения домой по болезни.