Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

– Ну я достаточно хорошо знаю эти английские гостиницы. Если не можешь первой прийти к столу, то уж, во всяком случае, не надо приходить последней, – заявила миссис Картер.

– Вот вам религия в тысяча девятисотом году, – усмехнулся Каупервуд. – Пасует перед какой-то деревенской гостиницей!

– Я ни одного слова не говорила против религии! – возмутилась миссис Картер. – Церкви – это совсем другое, ничего они общего с верой не имеют.

Кентербери. Монастырская ограда X века. Извилистые горбатые улички. А за стенами – тишина, величественные, потемневшие от времени шпили, башни, массивные контрфорсы собора. Галки взлетают с криком, ссорясь друг с дружкой из-за места повыше. А какое множество могил, склепов, надгробных памятников – Генрих IV, Фома Бекет, архиепископ Лод, гугеноты и Эдуард – Черный Принц. Беренис никак нельзя было оторвать от всего этого. Кучки туристов с проводниками медленно бродили среди могил, переходя от памятника к памятнику. В склепе под маленькой часовней, где когда-то скрывались гугеноты, где они совершали богослужения и сами пряли себе одежду, Беренис долго стояла задумавшись, с путеводителем в руке. И так же долго она стояла у могилы Фомы Бекета, погребенного на том самом месте, где он был убит.

Каупервуд, которому казалось вполне достаточным иметь общее представление о соборе, с трудом сдерживал зевоту. Что ему до этих давно истлевших мужчин и женщин, когда он так полно живет настоящим! И, походив немного, он незаметно выбрался за ограду. Ему доставляло больше удовольствия смотреть на тенистую зелень парка, бродить по дорожкам, обсаженным цветами, и отсюда поглядывать на собор. Эти тяжелые арки и башни, цветные стекла, вся эта старательно украшенная церковная обитель, несомненно, являла собой величественное зрелище, но ведь все это создано руками и умом, усилиями и стремлениями таких же себялюбцев, ожесточенно отстаивавших свои интересы, как и он сам. А сколько кровопролитных войн вели они между собой из-за этого самого собора! – думал он, расхаживая вокруг. И вот теперь они мирно покоятся в его ограде, осененные благодатью, глубоко чтимые – благородные мертвецы! Но разве человек может быть по-настоящему благороден? Была ли на свете хоть одна бесспорно благородная душа? Трудно поверить. Люди живут убийством, все без исключения. И предаются похоти, чтобы воспроизводить себе подобных. Подлинная история человечества – это, в сущности, войны, корыстолюбие, тщеславие, жестокость, алчность, похоть, убийства, и только слабые придумывают себе какого-то Бога, спасителя, к которому они взывают о помощи. А сильные пользуются этой верой в Бога, чтобы порабощать слабых. И с помощью как раз вот таких храмов и святынь, как эта… Так размышлял Каупервуд, прогуливаясь по дорожкам, чувствуя себя даже подавленным этой бесплодной красотой возвышавшейся перед ним старинной обители.

Но достаточно ему было взглянуть на Беренис, внимательно разглядывавшую по ту сторону ограды какую-нибудь надпись на кресте или могильную плиту, чтобы обрести привычное равновесие духа. Бывали минуты, вот как сейчас, когда в Беренис появлялось что-то почти отрешенное, какая-то внутренняя сосредоточенная духовная красота, которая затмевала в ней блеск языческой современности, придающей ей ослепительную яркость огненно-красного цветка на фоне серого камня. Возможно, думал Каупервуд, ее увлечение этими истертыми памятниками и призраками прошлого и при этом такая любовь к роскоши сродни его собственному увлечению живописью и той радости, какую он испытывает от сознания своей силы. Если так, он готов отнестись с уважением к ее чувствам. Ему тут же пришлось проявить это на деле, потому что, когда их паломничество окончилось и они уже собирались идти ужинать, Беренис неожиданно заявила:

– Мы вернемся сюда после ужина. Вечером будет молодой месяц.

– Вот как! – искренне забавляясь ее восторженностью, протянул Каупервуд.

Миссис Картер зевнула и сказала, что она ни за что больше не пойдет сюда. Она после ужина ляжет спать.

– Хорошо, мама, – уступила Беренис, – но Фрэнк ради спасения своей души должен непременно пойти!

– Вот до чего дошло – оказывается, у меня есть душа! – снисходительно пошутил Каупервуд.

Итак, вечером, после непритязательного ужина в гостинице, они пошли вдвоем по сумеречным улицам. Когда они вошли в черные резные ворота монастырской ограды, тоненький белый серпик молодого месяца в темно-синем куполе неба казался резным орнаментом на верхушке шпиля, венчающим высокий стройный силуэт собора. Сначала, повинуясь прихоти Беренис, Каупервуд покорно смотрел на все, что она ему показывала. Но внезапно его захватило ее волнение. Какое счастье быть молодым, так волноваться, так остро чувствовать каждый оттенок краски, формы и всей непостижимой бессмысленности человеческой деятельности!

Однако мысли Беренис были поглощены не только забытыми образами далекого прошлого, мечтами, надеждами, страхами, которые созидали все это, но и загадочной беспредельностью вечно безгласного времени и пространства. Ах, если бы все это можно было объять! Вооружиться знанием, проникнуть пытливой мыслью, найти какой-то смысл, оправдание жизни! Неужели и ее собственная жизнь сведется всего-навсего к трезвой, расчетливой, бездушной решимости занять какое-то общественное положение или заставить признать себя как личность? Что пользы от этого ей или кому-то другому? Разве это принесет красоту, вдохновение? Вот здесь… сейчас… в этом месте, пронизанном воспоминаниями прошлого и лунным светом, что-то говорит ее сердцу… словно предлагая ей мир… покой… одиночество… самоутверждение… стремление создать нечто невыразимо прекрасное, что наполнит ее жизнь, сделает ее осмысленной и значительной.

Боже, какие нелепые мечты!.. Этот лунный свет заворожил ее. Чего ей еще желать? У нее есть все, что только может желать женщина.

– Пойдем, Фрэнк! – сказала наконец она, чувствуя, как что-то оборвалось в ее душе, как это пронзившее ее ощущение красоты вдруг исчезло. – Пойдем в гостиницу.

В то время как Каупервуд и Беренис осматривали старинные английские соборы, Эйлин с Толлифером наслаждались сутолокой парижских кафе, модных магазинов и разных увеселительных заведений.

Как только Толлифер удостоверился в том, что Эйлин собирается в Париж, он тотчас же выехал из Лондона и, опередив ее на сутки, подготовил к ее приезду целую программу самых разнообразных развлечений, с помощью которых он надеялся задержать ее здесь. Он знал, что Эйлин не первый раз в столице Франции, что в прежние годы, когда Каупервуду самому было приятно доставить ей удовольствие, он возил ее по всяким модным курортам, она побывала с ним во многих городах Европы. Эйлин часто вспоминала об этой счастливой поре своей жизни, и здесь эти воспоминания вставали перед ней на каждом шагу.