Пак Мингю - Коврижка

Какая-то крыша в этом районе».

«Венерианцам хорошо». — В лютом холоде той зимы я согревал себя такими думками. Без них я бы не выдержал неожиданно суровые каникулы Училища информационных технологий. Длиннющая зима, я по-прежнему батрачил на нескольких подработках. Ранним утром — в метро, потом до поздней ночи — на кухне в забегаловке, а на рассвете — разносил газеты для респектабельных граждан. Фа-фа! Пар изо рта и пот в подштанниках. Вспоминаю сейчас те дни, и такое чувство, будто вижу себя парящим над какой-то крышей в этом районе. Похоже на взгляд… венерианца.

«Утреннее метро похоже — чувствовал я — на Млечный Путь. Ничего, что я так сказал?» На вопрос какого-нибудь венерианца я мог смело так отвечать. Утро было бескрайним и беспросветным, а морозный воздух был колюч. Как в «Тысячесловии»: « Юй Чжоу Хун Хуан». То есть пространство-время бесконечно и безжалостно. А я… был одинок. «Люди еще спят. Спят такие беспечные», — думал я, трясясь во мраке туннеля, тянущегося через Куиль и Куро до станции «Синдорим». Слегка потрясывало поезд, слегка потрясывало мою душу. Жизнь… мир… постоянно трясет.

Беспечных людей не существует. Гуру, который рулил подработками, стал риелтором в агентстве-летучке. Один-единственный месяц изменил человека. Он купил автомобиль, пусть и подержанный, стал совершенно иначе распоряжаться деньгами. Мы случайно столкнулись на улице. Передо мной стоял обеспеченный человек, я почувствовал, что это уже не тот Гуру, которого я знал. Однако нельзя же сказать, что обеспеченный — значит беспечный, нельзя же. Бригадир был верен себе, но и ему беспечность могла только сниться. Я слышал, что наш матерый гвардеец попался на брачную аферу, после чего выбыл из строя на целых десять дней и только после этого снова вышел на работу. Сам он ничего не рассказывал, а мы не расспрашивали. «Человек должен учиться», — неожиданно выдал однажды Бригадир, я коротко ответил: «О да». Потом ни с того ни с сего он спросил: «Недавно появилось печенье „Чик-Чок“, ты пробовал? Что вкуснее: „Чик-Чок“ или „О, йес“?» — «А, ну-ну». И…

Одним зимним днем…

Исчез отец.

По-настоящему исчез. Никаких зацепок и никаких предположений. Грешным делом я подумал, что он попал в аварию. Я обзвонил все больницы и морги, но безрезультатно. «Вы можете рассказать, где его видели в последний раз?» Естественно, я мог рассказать, ведь это я был тем, кто видел отца в последний раз. «Мы пересеклись с ним утром на станции метро». — «На станции метро?» — «Да, отец ехал на работу, а я подрабатываю там трамбовщиком. Мы частенько там пересекались, в тот день, как обычно, я запихнул отца в вагон». — «Вы не заметили ничего странного?» — «Гм… да, да. Он сказал: СЕКУНДОЧКУ, ДАВАЙ НА СЛЕДУЮЩЕМ. И один разок вывернулся». — «Раньше он так не поступал?» — «Да вроде». — «Что было дальше?» — «Я подумал, что он выбился из сил, поэтому отправил его на следующем поезде». — «И он тихо-мирно уехал?» — «Да, так и было».

Таким я видел отца в последний раз. На работе отец так и не появился, домой так и не вернулся. Буквально пропал без вести. Полицейский пытался утешить меня тем, что, мол, сейчас много таких случаев, но разве меня могло успокоить то, что, мол, сейчас много таких случаев. Воспоминания о следующих днях перемешались в моей голове: я выбил из папиной компании его зарплату за два месяца — стоило это мне сумасшедших усилий; собрал разные справки и определил бабушку в муниципальный «Дом любви» — для этого тоже пришлось преодолеть массу препон и хитросплетений; я бегал из полиции в больницу, из больницы в полицию и по-прежнему работал, вынужден был работать. Порой, погрузив в утренний поезд свое изможденное тело, я чувствовал, будто меня трамбует кто-то из темноты. Не толкай, я же сказал, не надо. Почему весь мир — трамбовщик? Почему в мире есть только ПУШМЕНЫ, но нет ПУЛМЕНОВ? И почему этот поезд…

Жизнь… мир… постоянно трясет? Так…

Потрясывающая зима прошла, началась весна. Весна — потрясный сезон, сезон на зависть и марсианам, и венерианцам. Отец так и не вернулся, но зато чудесным образом вернулось мамино сознание. Я рыдал, радуясь больше тому, что маму выписывают из больницы, нежели тому, что к ней вернулось сознание. А вы бы не плакали? «Осталось всего несколько восстановительных процедур», — сказал доктор. О, остались только восстановительные процедуры! Так сказал доктор…

Так у нашей семьи открылось второе дыхание. Да, отец пропал, но ведь мы скинули с себя обузу в виде бабушки, ведь мама сама сможет зарабатывать себе на лечение, ведь так. С соседней крыши эти «ведь», наверное, выглядели, как будто на лужайке пробиваются небольшие ростки. Я жи… ву. Да, я не беспечен и не обеспечен, но разве возможность вернуться к прежней арифметике — это не великий дар жизни? Пока не исчез, пока не исчез.

Какая же ласковая была весна! После смены я слегка прикорнул на скамеечке, да так и заснул глубоким… ласковым сном. И открыл глаза. Горло пересохло. Как и всегда, я выпил стаканчик «Миринды», шипучими пузырьками газа кожу покалывали весенние лучи солнца. Они были напоены… нежным — естественно, они же «БЕЗ ЛЬДА» — теплом. О-о! Как будто потянулся, я вытянул ноги и откинул назад голову. По-прежнему облака плыли, Земля вертелась, и я снова поднял голову. В глаза бросилось странное лицо, парящее над навесом над противоположной платформой. Этого не может быть, это же…

Жираф. И вправду это был жираф. Он был одет в чистый и отглаженный костюм-троечку и вальяжно прогуливался по платформе. В предобеденное время на полупустой станции никто никуда не бежал сломя голову, все всё видели, и тем не менее на лицах людей было написано: «А что? Все нормально». — «Что же происходит? Хоть кто-нибудь должен был забить тревогу, насторожиться, на худой конец», — подумал я и пристально посмотрел на жирафа. Покачивая головой — вверх-вниз, вверх-вниз — он дошагал до скамейки на углу, останови-и-ился… се-е-ел. Останови-и-ился… се-е-ел — только так можно было описать то длинное, но расчлененное на две независимых фазы движение. И вот что странно: в тот момент я подумал, что жираф — это мой отец. Не знаю почему, но я был уверен в этом. Я уже бежал по подземному переходу на ту сторону. Пока не исчез, пока не исчез.

К счастью, жираф сидел там, где и был. Я с опаской, чуть ли не на цыпочках, подошел к нему и с опаской, осторожно, присел рядышком с ним. Присел и увидел, какой громадный был у него сидячий рост, а в целом жираф был — чувствовал я — безрадостный и безразличный. Он даже не взглянул в мою сторону, а я плакал. Странно, но я не мог сдержать слез. «Отец…» — обратился я к жирафу со словами, которые шли из самой глубины сердца, и положил свою руку ему на колено. Дрожащие кончики пальцев почувствовали знакомую текстуру ткани, которую мог помнить только тот, кто ее уже касался. Стремительно пронеслась тень облака. Жираф по-прежнему никак не отвечал. «Отец. Ты ведь мой отец?