Томас Сэвидж - Власть пса

Ладно! Резко обернувшись, Фил направился в гостиную и произнес два из тех редких слов, с которыми он когда-либо обращался к женушке Джорджа.

– Джорджа видела?

– Я… – схватилась она за горло, – я думаю, он в гараже.

Капот был поднят. Нависнув над крылом старого «рео», Джордж ковырялся в машине и, услышав шаги Фила, лишь слегка приподнял голову.

– Что такое?

– Что со шкафом?

– С каким шкафом?

– Ты знаешь. С твоим шкафом.

– А, не сразу сообразил. Я отдал его сыну Роуз, ему нужен для отцовских книг.

Для отцовских книг!

– Я собирался сделать из него оружейный сейф.

– Да уж, достойное применение. – И Джордж снова навис над старым «рео».

Для отцовских книг!

Какое-то время Фил стоял посреди комнаты, уставившись на каменные шарики, а после нагнулся и сунул их в карман. Удивительно, что мисс Нюня и их с собой не прихватила!

Мисс Нюней Фил прозвал Питера, когда рассказывал о нем ковбоям в бараке. Работники ранчо с воодушевлением приняли прозвище и тоже стали потешаться над мальчиком. Питер без конца бродил в одиночестве по склонам поросшего полынью холма, изучая его и готовясь с долгому-предолгому лету. Как над ним не посмеяться? Разве похож он на мальчишку с ранчо? Шепелявый, напомаженный до блеска. Глядя на него за завтраком, ковбои улыбались и подмигивали друг другу.

Фил знал: если у старой ивы отрезать ветку и воткнуть ее во влажную землю, можно вырастить новое дерево – ивы тут же пускают корни, тем и размножаются. Как-то с Джорджем по молодости они понатаскали бревен и построили на задворках ранчо хибарку, где укрывались от Стариков и прочего люда, втайне покуривали и все такое прочее. Хибарка была такой маленькой, что забираться туда приходилось едва ли не на карачках. Вокруг убежища они понатыкали ивовых веток. Здесь же братья купались: у изгиба реки был желоб, в недвижных водах которого превосходно отражались небеса. Обсохнув в лучах пробившегося сквозь ивовые заросли солнца, Фил с Джорджем забирались в свою лачужку, курили, жевали табак и зачитывались журналами, вида которых едва ли вынесло бы сердце Старой Леди – кое-что для тех, кто любит погорячее. Им было тогда лет двенадцать и четырнадцать, наверное. Уже через год Джордж охладел к их ивовому укрытию (как же быстро он терял ко всему интерес!), и с тех пор Фил один плавал здесь в реке и порой со странным воодушевлением наблюдал за отражением собственного голого тела.

За долгие годы посаженные братьями вокруг хибарки ивы разрослись. Сокрыв в листве вход в убежище, деревья решетками оплели окна и начали пробиваться отовсюду, сквозь пол и крышу. Очень скоро стало непросто различить, где здесь ивы, а где лачужка: подгнивая, бревна питали собой деревья, и те со временем становились все гуще и гуще. Никто на свете, кроме них с Джорджем – и однажды кое-кого еще – не знал о хибарке. Даже если подойти вплотную, в тенистой чаще непросто разглядеть то, что осталось от стен и крыши. Хибарка, как и каменные шарики в пыли, была последним осколком детства – тайным святилищем.

Ивняк и сам стал для Фила своего рода священной рощей, а желоб реки – местом очищения. Только здесь он мог обнажить и омыть свое тело. Любое человеческое присутствие оскорбляло чистоту его святыни. Добраться сюда, к счастью, было непросто: единственный путь к желобу пролегал через заросли настолько густые, что приходилось ползти на коленях. Во всем мире лишь в этой роще Фил мог чувствовать себя в полном одиночестве. Разве он требовал слишком многого? Даже теперь, став взрослым мужчиной, Фил обретал здесь единение с собой и возвращался из ивняка очищенным и обновленным; поступь его становилась легкой, а свист по-мальчишески веселым.

Представьте теперь возмущение Фила в то лето. Он стоял у реки, обнаженный, готовый погрузиться в желоб и омыть себя в его мирных водах, – как вдруг услышал шорох, не похожий ни на сороку, ни на кролика. Обернувшись, он увидел Мисс Нюню. Мальчик держался с изяществом оленя и смотрел такими же огромными оленьими глазами. Стоило Филу повернуться, и он, как истинный олень, рванул с места и бросился в укрытие рощицы. Мужчина едва успел наклониться, чтобы прикрыть рубашкой наготу. Он впился взглядом в то место, где только что был мальчик – на эту уродливую пустоту, зияющую рану. Вскоре шок сменился злостью, и над рекой разнесся отчаянный крик:

– Убирайся отсюда! Убирайся, сукин ты сын!

Когда последние индейцы были согнаны с земель и отправлены в резервацию, правительство перестало утруждать себя договорами. Земли хорошо продавались, и гнев белых избирателей стал теперь большей угрозой, чем сопротивление краснокожих. Те индейцы в расшатанных повозках и верхом на вислозадых старых пони, которых видел Джонни Гордон из окна своего старенького «форда», были последними, кто покинул долину. Направлялись они к пропеченным солнцем равнинам южного Айдахо, где выли ветра, земля трескалась от мороза, редкие деревья вырастали на засушливых кислых землях, и отдавала серой вода в обмельчавших колодцах.

Управляющий резервацией жил в аккуратно побеленном каркасном домике и в положенное время с добросовестной важностью поднимал и опускал американский флаг. В этом деле ему помогали двое чистеньких ясноглазых ребятишек, которые, на радость отцу, зорко следили, чтобы флаг не волочился по земле и не срывался во время шторма.

Плохим человеком управляющий не был, однако порой, желая выслужиться перед проверяющими из Министерства внутренних дел, он считал нелишним ужесточить порядки резервации.

Продажа и употребление спиртного запрещены. Во всем мире известно, что индейцы не способны пить так же, как белые.

Покидать резервацию без разрешения запрещено. Нечего бродить и мозолить глаза белым поселенцам. Разрешение выдавалось лишь по сугубо уважительным причинам, однако вопрос и без того поднимался редко, ведь пойти индейцам было не к кому и некуда.

Огнестрельное оружие запрещено. Оно здесь без надобности, ведь мясо в резервации выдавалось в государственной лавке.

Несмотря на запрет, у Эдварда Наппо имелось оружие – винтовка двадцать второго калибра, доставшаяся ему от отца. Единственная из принадлежавших ему вещей, которая по обычаю не была сожжена после смерти. Винтовка хранилась в углу коровника, и служила не столько оружием, сколько маленьким воспоминанием об отце – вожде племени.

Не окажись он в резервации, Эдвард Наппо сам должен был стать вождем и порой, предавшись мечтам, вождем он себя и считал. Индеец передал сыну мечты о землях, которые он знал ребенком, а мальчик никогда не видел, покуда мать его, Дженни, понесла дитя в повозке по дороге на юг. Из оленьих шкур, что оставляли в лавке белые охотники, эта мудрая женщина делала перчатки и мокасины, и, бывало, когда Эдвард начинал рассказывать мальчику свои истории, она поднималась и уходила в амбар, где семья держала лошадь и корову. «Что ему проку от них? – возмущалась женщина. – Одно расстройство». Но Эдвард знал, что истории нужны мальчику, как пища для снов и размышлений, и иногда Дженни сама оставалась послушать, а не уходила в коровник.