Томас Сэвидж - Власть пса

Переглянувшись с сыном, сама не понимая смысла своего поступка, Роуз многозначительно улыбнулась и позвонила в серебряный колокольчик.

На десерт принесли замысловатое кушанье под названием «Амброзия» – кусочки апельсина, обсыпанные кокосовой стружкой. Однако только Роуз успела коснуться ложки, как амброзия оказалась у нее на коленях, а в следующее мгновение – на полу.

– Я подниму, – отозвался Питер.

– Пожалуй, десерта мне сейчас не хочется. – И она поднялась из-за стола.

– Мне тоже.

Мальчик отправился к себе наверх, наверняка к своему кролику, а Роуз принялась бездумно разглядывать корешки стоявших в шкафу книг. На душе снова стало спокойно. Удивительно, как быстро нервозность сменяется умиротворением. Выбрать книгу Роуз удалось с такой же легкостью, с какой Фил выхватил журнал. Прочитав предложение, она заложила страницу пальцем, будто боясь забыть, где остановилась: на время разговора ей нужно что-то держать в руках – что угодно, лишь бы они не болтались без дела.

– Фил, – заговорила Роуз с приветливой благодушной улыбкой, – за что ты так меня невзлюбил?

Повисла тишина. Как будто ища помощи, девушка уставилась на циферблат – через пару минут часы начнут бить, – затем снова на Фила, и холодный взгляд рептилии устремился прямо на нее.

– Ответь мне, Фил.

Приготовившись к новой тишине, Роуз не сразу услышала ответ.

– За то, что ты жалкая дешевая интриганка, которая повадилась таскать выпивку у Джорджа, – сказал он и снова уткнулся в журнал.

Девушка растерянно коснулась волос и, держась изо всех сил, покинула гостиную. Стоило Роуз запереть на замок дверь в розовую спальню, как плечи ее поникли. Хватаясь за мебель, она добрела до кровати и, силясь заглушить гремевшие в голове слова, рухнула лицом вниз. Дрожа от холода, хотя на дворе стояло лето, она лежала без слез, бездумно впитывая звуки, наполнявшие ранчо. Звон щеколды на двери барака, хлопки выстрелов – рабочие развлекались стрельбой по сорокам, слетевшимся в загон для убоя, – и крики, сопровождавшие меткие удары и промахи. Пусть и на время, но эти звуки перебивали голос Фила у нее в голове, его бессердечное спокойствие, леденящий взгляд, его жестокое «повадилась таскать» и презрительное «дешевая интриганка». И наконец – ее собственную натянутую улыбку в знак готовности защитить сына. Разлад между намерениями и возможностями доводил Роуз до отчаяния, а от одиночества разбивалось сердце.

За дверью послышались уверенные шаги Фила. Недавняя защитница индейцев и былая оформительница цветов зажала рот кулаком.

Тем временем Питер, сцепив тонкие руки в замок, стоял у мансардного окна, откуда открывался вид на поросший полынью холм. Подойдя к зеркалу, висевшему над шкафом с отцовскими книгами, мальчик старательно расчесал волосы и, продолжая разглядывать свое отражение, принялся елозить пальцем по зубьям гребешка. На губах его застыло единственное слово: «Фил».

Если заботой Джорджа было сидеть во главе стола, вести переговоры с покупателями, поддерживать на ходу старый «рео», хранить книги и отвечать на письма и телефонные звонки, то Фил отвечал за заготовку сена, следил за оборудованием и починкой целого арсенала машин. Восемь сенокосилок – четыре «джон-дира» и четыре «маккормик-диринга», – шесть волокуш, столько же поперечных грабель и два сеноподъемных крана; два оснащенных полозьями домика для столовой и полевой кухни, переезжавших от лагеря к лагерю, а также двенадцать больших холщовых палаток, каждый раз тщательно осмотренных на предмет дыр и порезов. Старший брат решал, как подвести воду для орошения в начале лета, контролировал рост растений и наконец назначал время сенокоса. В идеале – сразу после Четвертого июля, «Славного четвертого», как называл его Фил.

Четвертое июля было последним днем, когда странствующие рабочие, толпившиеся у бильярдных Херндона, могли наняться в косцы на одно из разбросанных вокруг города ранчо. Последний шанс.

Выдержать девяносто дней сенокоса им помогали воспоминания об увешанных флагами улицах и блеске гудящих труб херндонского оркестра на душистой лужайке за железнодорожной станцией, о родео на площадях, хот-догах и фейерверках, а если повезет, об изрядном количестве выпивки и тихих вздохах местных девиц. Буйных и больных рабочих, зараженных идеями уоббли, разумеется, преследовали по закону. Их арестовывали как бродяг и упекали в грязные камеры за зданием суда, где ночь-другую они пели, стенали и дрались друг с другом. До владений Бёрбанков косцы ехали на попутках или же, добравшись до Бича на товарном поезде, шли пешком. Так что на ранчо изнуренные недавними гуляниями рабочие прибывали тихими и смиренными. С дрожащими руками, глазами, налитыми кровью, – полные желания немедленно приступить к работе.

– Здорóво, парни, – приветствовал Фил собравшихся перед домом.

– Здорóво, Фил, – отвечали они, и, тронутый их преданностью, хозяин ранчо принимался пожимать рабочим руки.

Верность значила для Фила очень многое, и от прилива чувств в такие минуты к горлу подкатывал ком. Он хорошо обращался со своими людьми, а те отплачивали ему хорошей работой и считали за своего.

– Вот и еще один год прошел, – с гордостью произносил хозяин ранчо: отрадно было знать, что в мире есть хоть что-то постоянное.

Все вместе они отправлялись в амбар за домом, где лаем и рычанием их встречали собаки, чья память так коротка.

– Цыц, шавки, – смеялся Фил и бросал в их сторону камень.

Вжух! – собаки прятались, из-под амбара глухо доносился упрямый лай.

Работники стелили себе прямо на сене и принимались ждать, пока все соберутся, чтобы вместе с машинами, лошадьми и палатками отправиться в поля.

Фил отнюдь не был снобом и всегда отдавал должное тому, кто действительно того заслуживал, а потому легко завоевывал доверие тех, кто в жизни редко кому открывался. Из года в год на ранчо к Бёрбанкам приезжал один седовласый старик приятной наружности, работник цирка. Повадками он смахивал на мальчика, но в глазах его застыла боль пережитых трагедий, о которых старик поведал как-то Филу. Несмотря на привлекательный вид, в цирке он занимал едва ли не самую низшую должность – убирал навоз за лошадьми и слонами. В былые времена, не отягощая себя муками совести, он соблазнил немало юных девушек. Последняя из них, родившая ему дочь, умерла.

Внезапная смерть привела мужчину в чувство, и с тех пор он стал жить, подчиняясь нормам суровой морали, поколебать которую могла лишь минутная слабость. Старик выучился на кучера и ездил с тех пор из города в город, возя за собой алую клетку со львами. В надежде стать хорошим отцом и справиться с грядущими искушениями он приобрел Библию и бесконечно читал ее при свете лампы.