Томас Сэвидж - Власть пса

И вот его прелестная златовласая девочка – такая хорошенькая, что акробаты перед выступлением прикасались к ней на удачу – сама поднялась на цирковую трапецию, а в двенадцать лет (такая же златовласая!) обрела титул самой юной воздушной гимнастки в мире! Старик до сих пор носил в бумажнике брошюрку, с которой и началась его дружба с Филом – потрепанную от времени, но аккуратно расправленную, чтобы не рвалась на сгибах. Того, кто чистил клетки в цирке, судьба награждает детьми, которыми можно гордиться!

Впрочем, та же судьба наказывает гордецов и разбивает их надежды. Однажды на глазах у тысяч зрителей дитя сорвалось с высокой веревки, и девочку, всю покалеченную, унесли в гримерную. Вот что за горе видел Фил в глазах мужчины, вот что заставило старика оставить цирк и скитаться, перебираясь с одной временной работы на другую. С тех пор тот ни разу не жаловался на судьбу, и Фил уважал его за смелость и упрямую преданность изорванной Библии, что не помогла в роковую минуту. Ночами старик сидел при свете фонаря, бросая громадную тень на стенку палатки, и качал головой в такт словам Господа. Филу было жаль бывшего циркача: он и сам знал, что такое горе.

Придерживаясь самых строгих моральных принципов, Фил редко осуждал тех, кто пошел по иному пути. Среди работников, коих не без гордости называл он своими друзьями, был один бывший заключенный. Тому ни в чем не пришлось признаваться: все, что требовалось знать, и так уловил проницательный ум владельца ранчо: по глазам, горькому смеху, по тому, как быстро сгорела на солнце его кожа – свидетельство долгих лет, проведенных во тьме. Старик-циркач носил с собой Библию, кто-то другой не расставался с револьвером, а бывший узник держал при себе маленькую книжечку «Сонетов» Шекспира в кожаном переплете. Фил не задавал вопросов. Не спрашивал о ножевом шраме – нам не дано узнать, что двигало людьми и почему они поступили так или иначе. Единственное, что имело значение и чем Фил действительно восхищался, – достоинство бывшего арестанта и отрешенная готовность принять неизбежный исход жизни – смерть в захудалом приюте для бездомных на краю Херндона, где никто, кроме разве что такого же одинокого бродяги, в лучшем случае не заметит его кончины.

Мужчина, звали его Джо, обучился в тюрьме одному примечательному ремеслу – плетению из конского волоса – и достиг в нем выдающегося мастерства. На первый взгляд простое, искусство это требует невероятного сосредоточения, обрести которое возможно разве что в состоянии глубочайшего отчаяния. И вот этот мужчина, то ли слишком молодой для своих сорока, то ли чересчур старый для тридцати, носил в сигарной коробке несколько цепочек для карманных часов, толщиной не больше карандаша. Каждое звено в них было свито из черных и белых волос – под сотню ярдов конского волоса ради одной цепочки. Воистину, нет ничего невозможного для человека с бесконечным запасом времени.

Тянулись долгие летние вечера. Солнце повисало над рыжими от дымки лесных пожаров горами и вдруг опускалось, разметав по небу кроваво-красные вымпелы. Стоило исчезнуть солнцу, как над холмами воцарялась полная тишина, внеземное безмолвие, столь милое сердцу Фила. Понемногу – как ночные существа во тьме – ее наполняли едва уловимые звуки: шепот ивовых листьев, скрежет сплетающихся ветвей, журчанье воды, ласкающей гладкие камни, и неторопливые дружеские беседы, доносившиеся сквозь холстину палаток. Закат приносил с собой холод; вставал туман, напитанный запахом свежескошенного сена, и призраком окутывал реку.

Немного отдохнув после ужина, рыгая и потягиваясь, восемь мужчин вылезли из палаток и двинулись к привязи, у которой были оставлены сенокосилки. Устройством эти машины чрезвычайно просты: два колеса, как у колесницы, да прикрепленное к оси сиденье. Тяжелые, но маневренные, запряженные полудикими лошадьми, они могли бы служить прекрасным транспортным средством, – но только до тех пор, пока поднято их режущее полотно. Стоит опустить семифутовый брус, как ножи, прочесывая землю, заскользят о противорежущие пластины – и тогда не найти машины страшнее. На вид они безобидные, но на деле очень опасные. Года еще не прошло, как в долине один мужчина свалился с сиденья прямо под нож косилки: лежал весь в крови, вопил от ужаса… а ведь ему еще повезло – то ли ступней отделался, то ли рукой. К водителям косилок относились с особым почтением и платили больше других, ведь они подвергали свою жизнь опасности, управляли полудикими лошадьми, а после работы, пока другие отдыхают, отправлялись к заточному станку и, оседлав его, словно велосипед, затачивали острые зубья косилки. К мнению этих работников всегда прислушивались, они жили в лучших палатках, первыми брали мясо из общей тарелки и могли претендовать на самые сочные стейки.

Фил, поджав ноги, сидел у палатки, которую с охотой делил с тремя добрыми работниками, – двое из них были как раз водителями косилок. Раздавался пронзительный визг стали по точильному кругу: косцы затачивали лезвия своих машин.

Когда-то сенокосилкой управлял и Джо, бывший заключенный. Однажды он не приехал на ранчо, хоть и обещал. «Еще вернусь», – сказал тогда мужчина Филу, и они пожали руки. Помер, наверное, или в тюрьму попал – как иначе объяснить его исчезновение? Фил ощущал связь между ним и Джо, некое обоюдное признание. Не мог тот просто взять и предать его.

Стоял вечер, время для размышлений. Фил раздумывал над тем, как некий дар передается от одного человека к другому. Взяв немного от того, немного от другого, мы выплетаем, будто звенья цепи или пряди веревки из сыромятной кожи, свой собственный характер – порой выходит превосходно, а порой и криво. В память о двух мастерах плетения, каждый из которых передал Филу частицу своего умения, в память о Джо и Бронко Генри – мужчина плел.

В жестяном тазу размокала груда кожаных полосок. Выцветшие на солнце и разбухшие от воды, они походили на скопище жирных белых червей. Сперва Фил не собирался плести много: так, всего пару футов, только убедиться, что руки еще помнят свое дело.

Хорошенько высушенная, промазанная жиром веревка из сыромятной кожи по прочности не уступала пеньковой, а по меткости при ловле скота ее превосходила – будто змея, обладающая разумом. Джо рассказывал, что даже за пятьдесят долларов не согласился бы отдать тридцатифутовую веревку, которую хранил в своем чемодане, и Фил не сомневался, что так оно и было. Его восхищало то, что творение собственных рук, свое время Джо ценил выше денег – вероятно, и этому его научила тюрьма. Точно так же, как бывший узник презирал деньги, Бронко Генри презрел Смерть – и тем самым тоже превознес себя над племенем обычных людей.