Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Хотя этот посланник, как и все жители Бейрута, боялся бомбардировок, держался он весьма непринужденно. Никогда представитель ООН не должен был бы приглашать меня к себе.

С ним жила молодая красивая палестинка. Встретив меня в арабском книжном магазине в Париже, она испугалась, что я вспомню ее лицо, ведь приглашение исходило от нее. Пакистанец, совершенно не зная арабского, говорил только на английском и французском. Она была первой и, возможно, единственной палестинской шлюхой, которую я видел. «Нет, генерала Шарона я не встречал, – сказал он мне. – Наверное, он был со своей семьей, я не подходил. Пожимать ему руку не входит в мои должностные обязанности».

В сентябре 1984 я вернулся в Шатилу, дом, куда меня привели, был в свое время разрушен, затем восстановлен, перекрашен. Женщины предложили мне чай. Я знал четверых из них, хозяйку дома, ее мать, двух дочерей. Кроме десятилетнего мальчика, все были ранены в 1982.

– В нас до сих пор еще пули и осколки бомб.

От них я узнал, что им стыдно было не от того, что их ранили, а от того, что в их телах сидели осколки израильских снарядов, это было похоже на изнасилование, чреватое чудовищными родами.

– Осколки живут своей жизнью в нашем теле, что еще ужаснее, они питаются нашей плотью.

Скудная простая мебель, два разрозненных кресла неизвестно откуда, того же происхождения диван, низкий столик, на стенах фотографии погибших или их портреты, сделанные неумелой рукой, этот дом был не просто опрятным в своей обнаженности, во всей обстановке была какая-то изысканность, изящество, которым можно только позавидовать, он, после всех убийств, разрухи, обставленный старой мебелью, дарил сердцу покой. Хамза и вообще все палестинцы, как мне казалось, несли в себе этот покой; в их интонациях, жестах, одеждах было что-то аристократическое, давнее, забытое. Домов, подобных этому, семей, подобных этой, я много видел в разрушенных Сабре и Шатиле, в лагерях беженцев в Иордании. Палестинская сдержанность и элегантность, норвежские озера.

В 1972, за два дня до того, как меня выслали из Аммана и Иордании, мне довелось увидеть зрелище, которое, сумей я описать его, добавило бы саркастическую страницу. Когда я приехал в отель «Джордан», у меня было время съездить в Петру и обратно, но мне долго пришлось ждать возвращения палестинца, с которым я связался. Гостиная в отеле была в полном моем распоряжении, потому что все, кроме меня, были приглашены на два коктейля в подвальное помещение, куда я никогда не спускался. Странность – и места, и самого факта – начиналась прямо здесь, с двух табличек внизу двойной лестницы, что спускалась в два огромных подвала, освещенных и блестевших позолотой, одна табличка была на английском и на вьетнамском языке: это был национальный праздник Южного Вьетнама, другая на английском и на арабском: национальный праздник Абу-Даби в Эмиратах, выполненная легкими буквами, похожими на персидские; старательно выписанные таблички, одна в честь страны, которая перестанет существовать через несколько месяцев, другая в честь страны, где я никогда не был, но которая представлялась мне бесконечной песчаной пустыней с редкими вкраплениями колодцев. Сидя в углу черного дивана, не отводя взгляда от массивной двери в холл я, ожидая возвращения палестинца, смог увидеть начала обоих праздников.

Два посла, которые, казалось, не замечали друг друга (мне не нравились оба их одеяния: голубое с позолотой вьетнамское и белое с вышивкой арабское), стоя на красном покрытии наверху лестницы, встречали приглашенных, пожимая каждому руку, и гости, усыпанные блестками и ленточками, словно жидкости в сообщающихся сосудах, плавно перетекали с одного праздника в другой, из позолоченного арабского подвала во вьетнамский красновато-коричневый, но между входной дверью холла и двойной лестницей, ведущей в оба подвала, происходила еще одна церемония, явно не предусмотренная протоколом, мешавшая праздникам обоих послов обеих стран. Секретарей посольств в цветной униформе с их женами в шелковых платьях, консулов с женами в кружевных платьях, холостяков в рубашках или во фраках, которые так неуклюже на них сидели, всех дипломатов, гостей праздника досматривали на входе шестеро полицейских, пропуская одновременно лишь одну пару. Первым в двери появился итальянский посол, вытянув руки перед собой, словно желал, чтобы его пощекотали под мышками. Полицейский-иорданец ощупал его от шеи до носков; затем подошла очередь испанского посла, до которого полицейский едва дотронулся, как будто стряхивая пыль с пиджака, знак уважения франкистскому правительству, отказавшемуся признать государство Израиль; затем появился посол Японии, его обыскали, посол Берега слоновой кости с супругой в платье «бубу», их обыскали, посол Бразилии, обыскали, посол Голландии, обыскали, других послов, обыскали тоже; мне полицейские не сказали ни слова. Сидя на диване, я отводил взгляд от двери только для того, чтобы полюбоваться знаками внимания, которые два посла, Южного Вьетнама и Эмиратов, оказывали дипломатическому корпусу, но весь этот дипломатический корпус и каждый корпус в отдельности подвергался тщательному обыску со стороны десанта полицейских, обосновавшихся здесь уже давно. Однако во всем этом спектакле уже начинала чувствоваться какая-то усталость, причем, она сквозила не в жестах дипломатов, суетливых и проворных, ни в жестах их жен, те и другие выглядели довольно естественно, как будто посланник позволял себя лапать между ног, под мышками, чуть ли не осматривать подошвы исключительно ради любопытства француза, сидевшего в углу салона; усталость чувствовалась в движениях атлетически сложенных усатых полицейских, которым надоело постоянно наклоняться и разгибаться, чтобы ощупать подметки, ноги, карманы и плечи. Как будто согласно некой договоренности эти шестеро ощупывающих разбились на три группы по два: одна стояла у входа, другая перед послом, третья позади него. Полицейские трудились, как стахановцы. Если нужно, чтобы белок яйца был не только вкусным, но и выглядел прилично, надо разбить скорлупу над хорошо разогретой сковородой, смазанной маслом, тогда белок быстро схватывается, перестает быть прозрачным и вязким и становится похожим на белую глазурь, окаймленную тонким темным ободком, значит, всё уже готово. В свежем яйце белок чаще всего грязновато-белого цвета или цвета слоновой кости. Эмаль выглядит мягкой и маслянисто-белой не сама по себе, а рядом с другой эмалью, зеленой, иногда красной, но чаще зеленой. Эмаль, как яичный белок на сковороде, не вспучивается, но иногда слегка набухает. Такая белая эмаль окаймляет зеленую эмаль креста Карла II на груди испанского посла. Несколько позже мне довелось увидеть более плотный белый на кресте кавалера ордена Почетного легиона, украсившего грудь французского посла в Аммане в августе 1972. На его груди военный атташе прикрепил медаль Сопротивления. Я отметил, что нежность и изящество эмалей, какого цвета бы они ни были, зависела от двух вещей. Прежде всего, от легкого вздутия эмали, оседавшего к краям, и еще от легчайшей, почти незаметной сетки крокелюров, появившихся, вероятно, при обжиге, так, что награда, если ее рассматривать под лупой, выглядела особенно изысканной и даже загадочной, как полотна Шардена и Вермеера, когда на них смотришь невооруженным глазом. Я, как мог, подсчитывал в уме страны Востока, отказавшиеся признать Южный Вьетнам, пока широкие ладони ощупывали посла Марокко, посла ФРГ, посла Швеции. С папским нунцием обошлись бережнее, и дело здесь не в нагрудном кресте, изумление вызвала эта белоснежная борода на алой переливающейся ткани; нунций даже не удостоился, чтобы с него смахнули пыль, как с испанского посла. Появился посол Франции, представляющий, как я полагаю, вечную Францию. Его Превосходительство с орденом Почетного легиона на шее взирал на коленопреклоненного полицейского, похлопывающего его по туловищу снизу вверх, восходя от лодыжек до колен, до бедер, которого сменил другой полицейский, ощупывавший спину, в то время как супруга посла в длинном платье, вцепившись в сумочку, ждала, когда муж, обысканный снизу доверху, будет признан неопасным и допущен на прием. Военный атташе Франции в полной парадной форме, на которой медалей было больше, чем барельефов на неаполитанской базилике, появился в дверях и помедлил, словно маршал Тюренн с его знаменитым: «Ты дрожишь, мой скелет? Ты дрожал бы еще больше, если бы знал, куда я тебя сейчас поведу», и, как Маршал, он бросился в атаку всем своим дрожащим скелетом и позволил себя теребить и ощупывать. Посол Пакистана, посол Туниса. Меня нисколько не удивляло, что все супруги послов явились в кружевах, изумрудах и рубинах, но откуда их мужья взяли все эти наградные бляхи, украшающие их торсы, причем каждый торс был выпуклым, как лоб Виктора Гюго, словно в этом и было назначение посла: обзавестись торсом, на который можно было вешать орденские значки и ленты?