Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Однако я безо всякой помпы вернулся четырнадцать лет спустя.

– Умные, они? Ну, разумеется. Причина обособленности палестинцов от других народов – в их поражении. Израильтяне мало того, что лишили их своих домов, садов, яблонь, баранов, роз и кольраби, так еще и сделали из них демонов, которые дерутся, умирают и убивают, они желают уничтожить не только отважный народ, который лишил крова, но вместе с ним и все народы. Фидаины объявили войну всему миру. Сами себя они называют красивым словом революционеры…

– Это слово вам не нравится?

– Дело не в этом. В Алжире у нас была алжирская революция.

– А базы в Марокко и в Тунисе.

– Они в арабском мире были везде, и в Китае, и в СССР. Они могли бы иметь такие же.

– Вы же прекрасно понимаете, что нет. Вашей свободы и ваших идей арабский мир не опасался. А палестинцы наводят страх на арабский мир, на все монархии, крупные и не слишком.

– Это они сами вам сказали. Впрочем, людям вроде вас они так и говорят. А мусульманам рассказывают совсем другое. Израильтяне слишком их разнежили. Ислам спит вполглаза, если его разбудить, он окрепнет. Сами видите, как поднялись «Братья мусульмане».

В Братьях мусульманах он видел высокомерие и надменность. Офицер-алжирец, который – слишком часто – приходил ко мне в 1972 году, был неспособен предвидеть приход Хомейни. Суниты казались сильнее, при них шииты говорили тихо и вели себя еще робко.

– Они одержат победу, начнут священную войну и вас здесь не будет. Братья терпеть вас не станут. Или умрите или обратитесь в их веру.

– Я обращусь, обо мне не беспокойтесь. А вот что сделают они с вами?

– Когда я приезжаю в Алжир, то даже не могу сказать своему сыну, ему шестнадцать, что не верю в Бога.

– А то он вас убьет?

– Просто не поймет. В полицию он не обратится, скорее, к психиатрам.

Имя этого офицера хорошо известно и палестинцам, и алжирцам, он погиб. Зачем приходил он ко мне обменяться парой-тройкой слов? Потом я его долго не видел, и вот в последний раз в Бейруте:

– Вам не следует здесь оставаться. Они разрушат всё. Снаряды и бомбы всех уничтожат и перемешают в кашу: мужчин, женщин, детей, лошадей, железо, они из всего этого сделают кашу, причем, скорее, исламскую, а не израильскую.

Я записал это в сентябре 1972. В его автомобиль попала бомба. Израильская?

К сентябрю 1972 в Южном Ливане уже ощущалось нечто тягостное. Словно все движения фидаинов и даже, возможно, их мысли, налились свинцом, исчезла радость борьбы и разрушения. Всё происходило будто в плотной густой субстанции, так происходит всегда, когда руководители и их подчиненные размышляют всерьез , то есть, когда убежденности: какой-то Бог пообещал их землю потомству какого-то бродяги – они противопоставляют собственную убежденность. Изучение малейшего передвижения войск было делом необходимым, но утомительным. Когда руководители отправлялись в Пекин, в Москву, в Женеву, они считали, что могут свободно туда ехать? И свободно вернуться? А там разговаривать на равных? Великие империи тяжело дышат, и в рядах ООП царило смятение. Предпоследнее замечание алжирского офицера было приблизительно таким:

– На Ближний Восток вернется мир, когда палестинцы перестанут быть паладинами неба и начнут жить так, так живет весь разумный мир: удовлетворять свои потребности за счет собственных ресурсов вместо того, чтобы идти убивать и умирать.

Вернувшись в Ас-Салт в 1984 году, я вновь увидел эти дома с портиками в романском стиле, круглые арки, опирающиеся на четыре мраморных колонны, какие-то нездешние, словно перенесенные сюда моим желанием иметь пригодный для жилья дом и сад с видом на море и Кипр вдали, меня охватила ностальгия, и я сам не понимал ее причины: то ли желание укрыться в раковине, то ли радость окунуться и телом, и разумом в романский стиль, как в морские волны; второе предположение казалось более возвышенным, нежели первое, хотя и менее правдоподобным. Тогда, четырнадцать лет назад, утром, доктор Махджуб, услышав мое восклицание: «Какой красивый» при виде домика в Ас-Салте, освещенного рассветными лучами солнца, сказал: «ООП вам его сняла на полгода». Я почувствовал такое разочарование, что этот дом сразу же показался мне непригодным для жизни, а все прочие строения, что я видел в Ас-Салте, являли собой, я, по крайней мере, в это верил, аутентичную архитектуру маленького византийского городка, в котором я мечтал бы прожить до самой смерти, то есть, остаться здесь одному часа на два – на три, но не больше. На этот раз, в 1984, солнце освещало дом не с фасада, а с обратной стороны, потому что было пять часов вечера, то есть, романский портик находился в тени, что добавляло городу еще больше средневекового флера, и я мог остаться здесь спать, моему возрасту нужно было пристанище на ночь. Пара моряков предложила мне такое пристанище, и я оказался помещен в некую полость, образованную пространством и временем. Я жалел о домике в Турции, о саде, о виде на море и берега Кипра, о морском сражении, которое мне бы хотелось увидеть прямо из окна, об утопленниках в воде, ставшей спокойной и безмятежной.

Когда в сентябре 1971 я скитался вокруг Аджлуна и пытался понять причины краха палестинского сопротивления, в том состоянии оцепенения, в каком я тогда находился, мне в голову приходило разве что это:

Перебирая в памяти все, что я, как мне тогда казалось, знал о фидаинах, я полагал, будто сопротивление со всеми его религиозными наставлениями, которыми пичкали сражающихся, предписывало скорее обороняться, а не нападать. Акт убийства представлялся чем-то далеким, ему сопутствовало такое количество ритуалов, что напрашивалось сравнение с охотой на куропаток, когда нужно было получить лицензию, купить охотничье ружье, карабин, патроны, выбрать дробь, в общем, это было сопряжено со множеством обрядов, цель которых, похоже, – уменьшить удельный вес убийства: компания мужчин, охотничья лексика, суета женщин возле кухонной печи перед возвращением охотников, охотничьи песни, то, как вскидывали ружье, прицеливались, нажимали на курок – все это означало не отнять жизнь, а исполнить некое обязательство, принятое в светском обществе. Мне казалось, палестинцы перестали осознавать, что имеют к смерти жертвы прямое отношение: а это хоть отвратительно, но неизбежно, коль скоро на карту поставлена жизнь. Это отвращение к смерти на жестокой войне было подобно отвращению к танцам далеких предков, зародившимся в пустыне еще в незапамятные времена, они казались целомудренными в своей стилизованной чувственности, которая шлифовалась не одно тысячелетие, и тогда в Бакаа мне показалось, что я вижу танцующих солдат Навуходоносора. Но это были солдаты бедуины, осознающие силу танца и охоты.