Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Фалангисты умеют беспрекословно подчиняться, как сабры [77], у них такая же выправка и такой же взгляд. Сентябрь 1982 года, Бейрут.

Фидаины рассеялись.

Женщины притворяются.

Мне рассказали, что железная дорога Дамаск-Хиджаз, та самая узкоколейка через Даръю, которую так часто взрывал Лоуренс, вновь введена в строй. И будто бы первую поездку из Аммана в Мекку совершила жена английского посла.

При всей скорости моих перемещений – хотя это скорость не моя, а самолетов, поездов, кораблей, автомобилей, вертолетов – и способности легко находить деньги на путешествия, внутри меня покоился мертвец, в которого я превратился уже давно. Если что меня и удивляло, так это его, мертвеца, неподвижность внутри меня, несмотря на все воздушные ямы, поспешные отъезды, высокие волны, неровные дороги, неисправные лопасти, всё перемещалось резкими толчками, перемещая и меня, а я был всего лишь пересылаемой бандеролью и при этом неким человеком, носящим мое имя и похороненным в моей могиле, эта бандероль и этот мертвец ели, смотрели, смеялись, насвистывали, любили как придется и где придется. Мне казалось, мир вокруг совершенствовался, а я покоился в себе, достоверно зная, что когда-то был. Возможно, этими воспоминаниями украшают мой труп, ведь то, что я пишу, не нужно никому, только трупу меня, убитого, я в этом убежден, католической Церковью, а язычество станет почитать его память. «Зачем говорить об этой революции?». Она тоже похожа на длинную похоронную процессию, а я издали слежу за шествием. Идти в такой процессии мне доводилось, в 1970, 71, даже в 72, в Иордании. В шестьдесят лет мои руки и ноги вновь сделались легкими, пальцы способны ухватиться за пучок травы на насыпи, когда лишенное веса тело балансирует на ненадежном камешке, на который оперлась моя нога. Взбираться вверх мне помогала слабость пучка травы . Я карабкался так же быстро, как и фидаин, чью протянутую руку я отверг, добираясь до лишенного растительности плато, откуда мы смотрели на Иерихон.

– Давай скорее, это огни Иерихона.

Абу Х…, забравшийся на плоскогорье быстрее всех, показывал мне блуждающие огни за ущельем, по которому протекал Иордан.

– Я здесь родился.

Его волнение удостоилось моего молчания. Позже я узнал, что ночью напротив Аджлуна можно было увидеть только эти огни, огни Наблуса.

Помните Омара, молодого фидаина, который переводил мне на французский что-то вроде пропалестинской лекции на ферме Аджлуна? Сына бывшего османского офицера из семьи Набулси? В Даръе я увидел его вновь. Это было довольно невежливо, но в первую очередь я справился не о его отце, а о Феррайе.

– Теперь он женат, и кажется, уже не такой марксист.

– Его жена палестинка?

– Конечно. Что касается женщин вообще, он интернационалист, а когда надо найти супругу и родить сыновей, тут он, как и все мы, оказывается болезненно патриотичен, потому что араб.

Феррайя, помните, фидаин, мой самый интересный – любимый? – собеседник первой ночью в Аджлуне? Однако увидев Омара, я подумал не о Феррайе, хотя и говорил о нем, а о чернокожем сержанте-палестинце, который принес мне ужин до окончания рамадана, а остатки потом отдал двоим солдатам? Его поступок вызвал во мне чувство неловкости и стыда, от которого я не мог избавиться. Эту сцену я описал Омару.

– Абу Талеб погиб, кажется, его убили иорданцы. Мы и делаем революцию, чтобы взгляды Абу Талеба не передавались дальше.

– А какая связь?

– Он был внуком или правнуком суданского раба. В ФАТХе он стал старшим сержантом; мусульманин, соблюдающий обычаи, он мог есть только с наступлением ночи. Для него, потомка раба, пусть даже он получил унтер-офицерский чин, ты был хозяином. Тебя нужно было обслужить первым. А уже после тебя остатки ужина доставались другим фидаинам.

– Фидаины были для него слугами?

– Что-то в это роде. Они были слугами, потому что он ими командовал. Впрочем, хотя ты об этом не знаешь, это незначительное событие имело последствия. Те два фидаина, которые ели после тебя, поняли твое смущение. Они немного попинали Абу Талеба, а тот увидел в этом расизм.

– В ФАТХе есть расизм?

– В общепринятом понимании – нет. Теоретически, когда мы становимся фидаинами, цвет кожи, социальное происхождение не имеют никакого значения, но какое воспитание мы получили до этого? Мой отец считает себя аристократом, мой брат в Германии тоже…

В этот момент я осознал свою бестактность.

– Как твой отец?

– Для старика неплохо. Продолжает жить в своем собственном мире.

– В каком смысле?

– Когда вы разговаривали в день его рождения, ты, наверное, понял, что он ассоциирует себя со старой доброй Францией, и во владениях султана является ее наследником и представителем, несет светоч мира. Своего мира.

– Он любит Лоти. А о женах господина Мустафы я и не мог бы ничего сказать, я вообще не знал об их существовании, но он упоминал о них так часто, у меня сложилось впечатление, будто они для него своего рода щит, такой пуленепробиваемый жилет. Разумеется, покушения он не боялся, он боялся показать рану, но так старательно пытался ее утаить, что я сразу увидел.

– Он тоже из его поколения, а главное – морской офицер. Мой отец знал Ататюрка, Инёню, Гитлера, Риббентропа, Франше д’Эспре, Лиоте. Он так и умрет, твердя свои клише, ты же и сам слышал: «города Восточного Средиземноморья», «христианский Запад», «добродетели простых людей», он имел в виду людей простодушных, например, официантов в кафе, а еще «Александрийская школа», «Сабля Ислама», это он про Наполеона, «шелковый путь»…

– В общем, тебе плевать на своего отца.

– Вот именно. Когда ты меня увидел, ты сразу аговорил о Феррайе и Абу Талебе, а не о моем старике. Ну, про Феррайю я знал, но Абу Талеб?

– Что ты знал про Феррайю?

– В тот вечер, когда вы с ним увиделись в первый раз, ты говорил только с ним, только для него. Он мне так сказал.

– Шутил, наверное.

Омар помедлил немного, потом заговорил, глядя мне прямо в глаза:

– Не без этого. А еще он был взволнован. Когда смерть идет по пятам, нужно всё делать очень быстро, чтобы успеть. Всю ночь вы только обменивались взглядами и шутками, но это и была любовь, он будет помнить об этом всегда.

Хотя объяснение Омара казалось довольно упрощенным, то, что в ФАТХе существует расизм, искусно завуалированный, деликатно скрытый, несколько рассеяло чувство неловкости, которое я испытывал, вспоминая о том ужине.

И тут же слово расизм явилось мне в непривычном освещении, поистине явилось , безобидное и губительное одновременно, причем, чем безобиднее оно казалось, тем было губительнее. Мадам Ж… до сих пор живет в Париже на авеню Фош. Во время войны в Алжире эта богатая дама решительно и убежденно защищала алжирцев. Террористы трогали ее сердце.