Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

– Самая большая наша ошибка – то, что мы считаем их другими, непохожими на нас, раз у них другие привычки. Ну так и у англичан левостороннее движение в отличие от нас, французов (помню, она никогда не забывала подчеркнуть свою принадлежность к этой стране).

Другая дама, провинциалка, в отличие от предыдущей, шла еще дальше:

– Я еврейка. Я знаю, что такое расизм. Несмотря на официальные постановления Ватикана, христиане по-прежнему считают нас богоубийцами. Христианский мир не простит исламу конкуренции, особенно в Африке. И в Азии тоже. Любой расизм достоин осуждения.

Но истинные дамы, вероятно, это те, кто охотнее всего произносят слово «азиат»… Ко всему прочему это означает, что они читали Монтескье, а это есть проявление аристократизма, и он возносит их к таким высотам духа, что возраст уже не имеет значение, к тому же в слове «азиат» слышится победа над гуннами, Золотой Ордой и даже над колясками рикши. Мадемуазель Б… говорила «азиат».

– Ислам это еще ничего, но еще за пять столетий до Иисуса они принесли нам Будду. Каким варварским словом нам следует их назвать? А расизм? И концепция расизма?

Мадам Ж… замужем за крупным землевладельцем-французом, изгнанным из Алжира. Отец провинциалки, дивизионный генерал, в свое время занимал высокую должность в колониях. Семья мадемуазель Б… до независимости Вьетнама владела тысячами гектаров в Индокитае. Сама мадемуазель была исключительно мила с выходцами из стран третьего мира, она ставила на одну доску индийского слугу и магараджу, что вполне в демократическом духе.

Эти три дамы не были знакомы друг с другом, однако все они в своем определении расизма забывали одно слово: «презрение» и то, что из него проистекает. Омар, которому я привел эти три примера, сказал мне:

– Ничего удивительного. Здесь (Даръа находится в Сирии, но он имел в виде Иорданию) иорданцы, и бедные, и миллиардеры, используют одно и то же португальское слово compradores . В несчастьях арабского мира каждый винит не компрадоров, каковыми являлись мы все, а само слово. Слово стало оскорбительным, и мы отогнали его от себя. Твои французские дамы, словно сговорившись, дали определение расизма, у которого отняли одну важную часть: презрение. Иначе последствия для них были бы другие. Если расист – это тот, кто во всяком порабощенном видит человека второго сорта, которого можно презирать, он будет презирать его все больше и больше, чтобы еще больше эксплуатировать и, следовательно, еще больше презирать и еще больше порабощать, и так до бесконечности.

Омара убили сирийские солдаты в Таль Эль Заатаре. Последняя фраза, которую он оставил мне, звучала приблизительно так:

– В сущности, эти три не знакомые друг с другом французские дамы, не сговариваясь, высказали одну и ту же мысль, достаточно, впрочем, простую, и сами того не осознавая, оказались повязаны одна с другой: они отказались произносить запретное слово.

Если ты испытываешь удовольствие, никакой высокомерный ответ этого не скроет. Я злился на Мубарака, а он наслаждался моим смущением. Он смеялся гортанным смехом, напоминающим мне смех Самии Сол, которая привлекала внимание к своему «ожерелью Венеры».

– Я тоже знаю французскую литературу. Даже сюрреалистов: Бодлера, Виньи, Мюссе, ну и так далее.

Подобная наглость меня не смущала. Разглядеть гопника под обличьем офицера – это было даже забавно. Я до сих пор думаю, может, и все свои экзамены он сдавал, потому что даже ошибки у него были обаятельными. Наверняка ему были известны какие-то секреты.

– Тебе не кажется, что у палестинцев существует расизм? Ты ведь черный…

– Конечно.

– Что конечно?

– Конечно, существует. Я черный, но чистый, например, вот ногти у меня розовые, а твои черные, ты их никогда не чистишь, вы так и говорите «траур под ногтями», но это другой черный, не как моя физиономия. А про расизм я вот что тебе скажу. Большинство палестинских офицеров белые, свою военную науку они изучали на поле боя. А я учился в Европе, но для них Африка это варварство и дикость. Их послушать, так я должен клыками рвать сырое мясо. Ну, конечно, в Магрибе не так.

– Ты давно мусульманин?

– С рождения, и мне делали обрезание, хочешь взглянуть? Один мой прадед был анимистом. Моя семья разделена на три части: мусульмане, анимисты, христиане. Три трети, которые презирают друг друга.

– Все черные, как ты?

– Почти.

Я рассказал ему про Абу Талеба, тот случай с ужином. Он помедлил немного, потом сказал:

– Ты не думал, почему я ищу с тобой встреч и часто заговариваю?

– Нет.

– Потому что я тебя смущаю. А здесь ты такой один. У других офицеров я вызываю подозрение, для фидаинов я черномазый.

– Никто тебя не презирает?

– Для них я вообще не существую. Хочешь честно: существование разумом не постичь. Мы осознаем свое существование только через смущение, которое у вас вызываем. Ты из таких. А природу этого смущения ты и сам понимаешь.

– Но Абу Талеб никогда меня не смущал.

– Если он родом из Судана, то наверняка был очень чувствительным. Выказывая тебе предпочтение, он некоторым образом мстил за жестокое обращение белых фидаинов, и ему казалось, что он так тебя благодарит. Но не говори мне больше о цвете кожи. Я знаю, она вас смущает, а еще мои мышцы. Мне нравится смущать, но я предпочитаю, чтобы вслух ни о чем не говорили. Ты рад, что находишься рядом с палестинцами?

– Очень.

– Израильские солдаты молоды. Ты был бы счастлив в ЦАХАЛе? Если бы ты пошел к ним, они были бы добры к тебе.

– Даже если тебе кажется, что я белый, я как ты, предпочитаю, чтобы вслух ни о чем не говорили.

Мы часто подходили совсем близко к какому-то решению, объяснению очень простому и очевидному, но так и не принимали его, так порой ночью мы чудом избегаем падения в пропасть, а утром, когда встает солнце, сами удивляемся этому. Однажды в Аммане, возле Бюро Палестинских исследований я видел, как фидаин ладонью подхватил упавший цветок, который какой-то француз в шутку засунул между ухом и пилоткой. Тогда мне открылось, что борьба палестинцев это – помимо всего прочего – защита чего-то воображаемого и несбыточного, когда-нибудь им станет от этого очень больно, я не видел в этом ни слабости, ни силы, просто тогда понял, что всё погибнет. Однажды в Непале я увидел, как заворачиваются в сари, и мне была открыта истина, но тогда я смотрел на нее словно через полупрозрачное стекло, зато эта истина сделалась совсем ясной и чистой позже, когда в Карачи в парильне какой-то пакистанец разворачивал очень длинное, очень белое полотнище льняной ткани, и я осознал очевидность, которая прежде лишь слегка задевала меня, не оставляя следов: вот одеяние Христа, о котором мне столько говорили, одеяние без швов.