Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Прежде я думал лишь о своем одиночестве, но от одиночества Мубарака, если можно так выразиться, у меня перехватило горло. Он так надменно носил свой цвет кожи и ритуальные шрамы потому, что здесь они были знаком его исключительности, то есть, его одиночества, которое немного притуплялось лишь рядом со мной.

– Ты не представляешь, как они мне осточертели с этой революцией, которая вернет им их домок, садик, цветочные горшки, кладбище, все, что стерли в порошок израильские экскаваторы и землечерпалки.

Я не могу записать свои разговоры с Омаром и Мубараком слово в слово, я пытаюсь лишь с помощью каких-то заметок и воспоминаний передать тембры их голосов или общие очертания силуэтов, но не знаю, говорят ли эти люди с вами, как говорили они со мной.

Еще одно воспоминание: молодая медсестра-арабка служила в крошечном госпитале в лагере Газа. В единственном помещении – палата для больных и она же комната для врача – стояло восемь коек. На одной спал доктор Дитер, на другой санитар-немец, третья была предназначена для внезапно заболевшего или путешественника, оказавшегося в этих краях проездом, поэтому я спал там довольно часто. Иногда Набила занимала кровать рядом со мной. Как нетрудно догадаться, это были походные койки, больше похожие на носилки. Другие койки, для трех-четырех тяжелораненых, стояли у противоположной стены, а в глубине комнаты высилось что-то вроде монументального алькова, кровать с балдахином, заслоненная четырьмя покрывалами, три были сшиты вместе, образуя три перегородки, с четвертой стороны стена, еще одно покрывало служило навесом. Здесь было принято обращаться друг к другу на «ты» – если, конечно, не говорили по-английски, но когда я был там, Набила, доктор Дитер, санитар-немец, медсестра-немка, Альфредо, все говорили по-французски. Порой добавляли какую-нибудь подробность по-немецки, по-английски или по-арабски. Немка, медсестра Дитера, изучала арабский. Она приехала в Иорданию в 1969. Каждое утро она вставала первой, сразу шла в приемную, всем больным лагеря раздавала безобидные болеутоляющие, сиропы от кашля, мази… Затем появлялся доктор Дитер. С большим трудом ему удалось договориться, чтобы легкораненые фидаины шли после тяжелобольных гражданских.

Мы спали прямо так: разувшись, но в одежде, ложились на раскладушки, накрытые одним или двумя одеялами. Так спали все, и мужчины, и женщины, кроме медсестры-немки, которая вечером, вымыв посуду, закрыв учебник арабского, желала нам спокойной ночи и проскальзывала в своей альков, в кровать под балдахином. Вопросов никто не задавал, вероятно, потому, что все, кроме меня, догадывались, в чем дело. Я спросил Дитера:

– Ну и к чему этот театр? Что это за монумент?

Он тихо ответил:

– Она молится. Это монахиня, которая имеет право не носить одежду своего ордена. Она надевает ее перед сном и молится.

Этот обычай показался мне довольно странным, я вспомнил по ассоциации поцелуи, которые вождь племени дарил своим именитым соплеменникам.

– Молится.

– Тебя не было здесь десять дней назад. Среди ночи она вдруг испустила ужасный крик. Потом рассказывала нам: она еще не спала, рука ее свесилась с кровати, а кровать низкая, ты знаешь, и вдруг пальцы ее наткнулись на волосатый шар, и он к тому же шевелился. Она и заорала.

– Ей приснилось?

– Это была голова одного больного, он приполз среди ночи на четвереньках…

– Хотел ее изнасиловать?

– Она каждый вечер уносит из медпункта две склянки с 90-процентным спиртом. Поначалу запирала на ключ. Но раненые все равно открывали шкафчик, и утром солдат невозможно было добудиться, все пьяные. Тогда она стала уносить спирт к себе, в свою комнату, она называла это «своей комнатой».

– А после той ночи?

– Теперь каждый вечер из лагеря приходит командир и забирает обе склянки. Он правоверный мусульманин, совсем не пьет.

Эта монахиня не просто усердно исполняла свои обязанности, когда доктор Дитер отправился лечить палестинцев, избитых в лагере Бакаа иорданской полицией, она его сопровождала. Ее оскорбляли, унижали за то, что она заботится о палестинцах, а потом вообще отправили в тюрьму в Аммане. Посол Германии лично добивался ее освобождения, она вернулась в свой монастырь в Мюнхен.

Никто не думал, что движение Сопротивления смертельно ранено, но по некоторым признакам мы догадывались, что оно обескровлено. Это было понятно по длинным очередям больных без видимых повреждений, которые приходили в госпиталь доказать самим себе: для того, чтобы вновь стать победителем, нужна лишь маленькая таблетка. Иногда бывало достаточно одного совета доктора Дитера:

– Не надо подолгу лежать, лучше ходить.

У них не было никаких симптомов, кроме одного-единственного: упадок духа.

– Я видел точно таких же, когда уезжал из Биафры.

Как-то утром, незадолго до моего отъезда, медсестра-немка, рассмеявшись, сказала мне:

– Ты смотри, что они делают: сначала украли у меня наперсток, наполняли его 90-процентным спиртом, и каждый выпивал по наперстку. Всем одинаково. А утром все в стельку пьяные!

Она снова засмеялась.

– Твой монашеский устав предписывает тебе определенные ткани, цвета?

– Желательное черное, во всяком случае, темные цвета. Обязательно только одно: низкий каблук. И наш Орден прав, на низких каблуках мы похожи на служанок.

– А раньше ты носила туфли на шпильках?

– Конечно.

– Когда?

– Майн Готт! В монастыре, перед Его Высокопреосвященством. Мы играли пьесу, я была Мария Магдалина, каблуки такие высокие, что начала кружиться голова. Я не могла ни говорить, ни шевелиться. Иисус увидел мои страдания и принес стул. К счастью, я поверила, что скоро умру.

О смерти Абу Омара мало что известно, разве что вот это, да и то не наверняка: они вдевятером собирались отправиться морем в Триполи, арендовали лодку. Согласно первой версии, в открытом море, на какой долготе, неизвестно, их атаковало сирийское дозорное судно, их захватили в плен, отправили в тюрьму в Дамаске и там убили; по другой версии, их лодку пробил сирийский снаряд, и той же ночью все они утонули. Или вот еще: сирийцы захватили их в плен и передали фалангистам, те их и расстреляли. Удивляет многое: расхождение в версиях, отсутствие свидетелей, молчание; мне кажется, руководители движения тоже не слишком хотели об этом говорить. Итак, он и еще восемь солдат, всего девять. Настоящее имя Абу Омара – Ханна. В памяти остается имя Сид, а имя Прокаженный забыто навсегда, тем не менее, оно пишется с заглавной буквы, что вполне достойно его личности. Ведь он позволил Кампеадору проявить величие души, даровав поцелуй прокаженному, оказавшемуся святым Лазарем, оставило свой след в Истории, классическом театре, поэзии, романе, известно современным школьникам, большего и желать нечего. Палестинскую революцию делали безымянные солдаты, и коль скоро мы не можем окликнуть их по имени, то перестаем обсуждать их поступки, забываем лица. Остаются несколько событий, героями которых они являлись. Не исключено, что однажды их деяния припишут кому-то другому. Решение добраться в разгар войны до Бейрута морем, ночью, погибнуть от пуль – красивое завершение жизни какого-нибудь солдата, который жил двадцать лет назад, или другого, который умрет через тридцать. Я познакомился с Абу Омаром так: позвонил ему сообщить, что еду в Амман через Даръа, он дружески поприветствовал меня и назначил встречу назавтра в холле отеля «Джордан». Я пришел, когда он как раз спускался из своего номера.