Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Эту книгу никогда не переведут на арабский, ее никогда не прочтут французы и вообще ни один европеец, так зачем же, зная это, я все-таки ее пишу, кому адресую?

Вот почему изящное сооружение XVIII века, дворец в Стамбуле, где есть все, от библиотеки до сераля, держит закрытыми свои двери и окна, и высшие должностные лица всех стран, бывших некогда османской империей, настаивают, чтобы все входы и выходы оставались заперты. Документы, существующие на всех языках, не доступны никому. Но даже будучи под замком, они наводят страх на влиятельные греческие, иллирийские, болгарские, еврейские, сирийские, черногорские и даже французские семейства. На палестинские тоже. Выражение «над миром простиралась ночь» следует понимать так: каждая вещь в определенный момент оказалась настолько тесно соединена с другими, что на несколько мгновений я осознал, что вот это и есть так называемое единство мира; но почти сразу же почувствовал явственный разлом между вещами и живыми существами. По легкому щелчку пальцев, под утешительную, облегчающую страдания насмешку, османская империя просто растворилась. Все, что от нее осталось, этот еле слышный крик старой женщины, собирающей останки последнего султана Мехмеда IV, пронзительная жалоба этого фурункула – евнуха – утешающего Тень Бога на земле, халифа правоверных на палубе несущегося по волнам британского крейсера, возможно, этот крик был моим собственным криком, который я и сам не слышал, но его слышали палестинцы, и им казалось, что он вырывается не только изо рта, но из всего моего существа во время моего годичного – и даже больше – пребывания на их земле. Держать библиотеку сераля запертой: если хотя бы ненамного приоткрыть архивы, Стамбул и всю Турцию окутает зловоние. В этих книгах, исписанных теми же буквами, что и предвечный Коран, заперты и находятся на вечном хранении коварство, разврат, доносы, проституция самых знатных османских семейств. Великий визирь обладал всемогуществом, плата за которое порой взималась обоими яичками, вот почему столько приказов отдавалось на ухо шепотом: это чтобы скрыть характерное, разоблачающее сопрано; вот почему даже в наши дни бас или баритон предпочитают другим тембрам голоса, они считаются более импозантными, внушительными, доказательством истинной мужественности; вот откуда и дерзость некоторых турецких чиновников, когда они обращаются по радио к доносчикам, которые находятся на содержании государства: «Дорогие агенты». В какой семье, и не только османской, среди предков нет одного, хотя бы одного-единственного евнуха, любовницы эмира или султана? Но все закрыто на ключ и чуме не вырваться на свободу.

То, что целый народ считает преступным другой народ, некогда подвергавший его гонениям, это как раз понятно, но то, что гонимый народ всячески подчеркивает свое сходство с народом-гонителем, в этом я вижу некий вызов, немилосердный вызов остальному миру. А возможно, в этом есть доблесть, достичь которую так непросто, или же какое-то тайное знание, секретное слово, подсказанное природой, слишком милосердной на этот раз.

Итак, величественный вызов или малодушие?

Одна палестинка, похоже, с горечью, сказала мне прошлой ночью, что самые древние палестинские семейства, из тех, что имеют доказательства принадлежности к роду Пророка, сохраняют свое влияние в этой Революции.

Принадлежать к благородному палестинскому семейству, соперничающему с кланом Хусейни, одна из ветвей которого дала миру Ясира Арафата, это ведь тяжкий груз для потомков? Некоторые члены семьи Набили, которых извиняла лояльность к прямому потомку пророка (королю Хусейну), становились королевскими чиновниками. А она сама? Она была, без сомнения, самой красивой девушкой королевства, это еще до открытой войны с Хусейном, когда военные базы фидаинов угрожали только Израилю. Это были откровенные забавы сильных мира сего, знатные семейства воевали друг против друга, ссорились или делили власть, а именно ресурсы страны, под равнодушным взглядом османов. Они еще могли позволить своим детям бунтовать, но только не против привилегий – должен заметить, что ни одно семейство сеидов , потомков Пророка, налогов не платило. Имелись еще богатые семейства плебейского происхождения, если у них были в наличии должности, земли, деньги (еще надо сказать, что ни один наследник не отказался от наследства, каким бы сомнительным ни было его происхождение, пусть даже оно получено в результате преступных деяний); потомки возмущались, когда их крестьяне, став воинами, погибали от рук чужих, евреев или бедуинов Хусейна. Но если говорить о чувствах этих потомков, следует отделять благородство, унаследованное от предков, от того, что появлялось на свет, когда в результате мятежей и восстаний рождалось новое дворянство, приобретенное военной службой. Волею обстоятельств, которые так часто насмехаются над человеком, мне довелось встретить одного араба, не слишком богатого, но имеющего, тем не менее, в доме сторожа, так он укорял другого араба такими словами:

– Тебе не стыдно так разговаривать с моим сторожем? Я его хозяин. Если он тебе что-то сделал, я буду его ругать, а не ты. Ведь ты не его хозяин.

Знатные семейства бывали оскорблены, когда евреи ранили их крестьян, возможно, из чувства патриотизма, сострадания, или предвидя грядущие неприятности, но главным образом из-за того, что чужак осмелился коснуться их собственности.

Все эти семейства также, а порой и в большей степени, являлись потомками Мухаммеда, что было необходимым условием принадлежности к знати, и в Марокко мне довелось увидеть два генеалогических древа одного главы семьи. Одно из них восходило к Мохаммеду, чье имя в верхней части дворянской грамоты было выведено золотыми буквами или припудрено золотом, а другое к Ибрагиму, имя которого, написанное фиолетовыми чернилами, тоже было припудрено золотом; когда в Палестину вторглись жестокие крестоносцы, эти мусульманские семейства уже давно жили там. Для палестинской знати Лузиньяны были жалкими бандитами из Пуату, а их женщины – шлюхами, ввязавшимися вслед за ними в эту авантюру; арабские принцессы сравнивали их с потаскухами из борделей, которые уезжают за принцами пустыни, спят вповалку в одной палатке, на золоченых поясах носят привязанные кастрюли, чашки, чайники.

Набиля не знала, кто такие Лузиньяны, и, конечно же, не знала о легенде, в которой повествуется о странном исчезновении под видом крылатого змея. Возможно, в «Химерах» говорится о жене Ги де Лузиньяна? Эта банда франков, ставшая королевской династией Иерусалима и Кипра, в течение двух столетий была связана корыстными и любовными интересами с мусульманской знатью и их дочерьми. В зависимости от того, были ли они блондинами или брюнетами, палестинцы уверяли с улыбкой, что ведут свое происхождение от Али, Фатимы, Фридриха II Гогенштауфена, Ги де Лузиньяна, и это так прекрасно вписывалось в легенду, то есть, в Историю, что было бы глупо от этого отказываться. В Палестине и в Ливане линии родов идут от нормандцев к сыновьям Саладина, перемешиваясь с еврейской и персидской кровью, и это продолжается непрерывно, безостановочно. Набиля родилась в мусульманской семье. В июле 1984, оказавшись в Аммане, я не пошел к дому ее родителей в центре города, но надеюсь, что он стоит по-прежнему, старый, очень красивый, с большим садом. Именно там в сентябре 1970, я и познакомился с Набилей.