Жан Жене - Влюбленный пленник [litres]

Она, работавшая врачом в вашингтонской клинике, услышав по американскому радио о резне, села в самолет, добралась до миссии Красного Креста и остается там по сию пору.

Приступая к этой части своей книги, я пытался узнать, удалось ли этим семьям уцелеть, находясь на важных должностях в палестинском сопротивлении. Вот что сказала мне Лейла, дочь мадам Шахид:

– Все эти главы общин уже не те, что прежде, никакого авторитета, никакого величия. Когда Арафат назначает кого-то на важный пост, он выбирает из знатных, даже знаменитых семейств, чтобы показать преемственность борьбы против захватчиков, это как преемственность истории, которая тоже, словно пунктирами, отмечена сражениями и подвигами знаменитых и старинных семейств. Ничего другого Арафат от них и не требует. Да он бы и не позволил им ничего другого.

Был такой номер в мюзик-холле, кажется, довольно известный: окутанная кринолином, спускавшимся до самого пола, закрывающим лодыжки и даже ступни, танцовщица перемещалась из глубины сцены такими маленькими шажками, ни на миллиметр не приподнимая коленями юбку, что казалось, будто она скользит по гладкой, отполированной поверхности, зрители даже задавались вопросом, может, она катится на роликовых коньках, скрытых под длинной юбкой. Приблизившись к краю сцены под крики «браво», она улыбалась, кланялась, приподнимала юбку и в самом деле демонстрировала роликовые коньки, о наличии которых и так догадывались зрители, представляя их в воображении и опасаясь увидеть. Немецкое телевидение показало нам Миттерана на похоронах Садата: телохранители сжимали его так плотно четырьмя компактными группами, а сам он казался таким скованным и деревянным в своем футляре-кольчуге, что охранники словно не защищали его, а несли по воздуху, он перемещался, не шагая, будто на ногах его были роликовые коньки или доска на колесиках, и это была просто детская игра, в которую, наверное, президент Французской Республики тоже когда-то играл, но игра в каком-то смысле другого, более сложного уровня: не стремительные, беспорядочные, элегантные – да, я должен написать это слово – движения мальчишек, а торжественная, нарочитая медлительность высшего должностного лица. На похоронах первого разряда можно увидеть порой лошадей, укутанных в черную, спадающую до земли ткань, тянущих ящик с королевскими останками. Похожий на уставшую кобылу, французский Президент на своих роликах переместился на крупный план. Но эта картинка карнавального шествия открывала мне доступ – причем, это я входил в нее, а не она в меня – к другой картинке: задрапированные люстрином полые цилиндры кукол-марионеток, куда вставляет руку кукловод, чтобы заставить двигаться воле эти маленькие существа на миниатюрной сцене, разговаривающие неестественными громоподобными голосами; президент показался мне такой куклой, чья нижняя часть – бесполая – была скрыта люстриновой оболочкой, а сам Миттеран, негнущийся, одеревенелый на голову возвышался над своими телохранителями или полицейскими, которые несли его; он, приводимый в движение охраной, из нее и добывал свою власть; наверное, грубые полицейские голоса перекрывала барабанная дробь, потому что я их не слышал, но сам этот образ президента на роликах, направляемого полицией, больше, чем какая-нибудь теория, демонстрировал, что сила главенствует над правом, и зная это – ведь сам видел по телевизору – я успокоился. Сила предшествовала праву и осуществляла его благодаря задрапированному люстрином полому цилиндру. Мертвого Абу Омара, повешенного, расстрелянного или утонувшего, который все еще шевелится благодаря моей руке кукловода и говорит моим голосом, я заставляю произносить то, с чем он, вероятно, не согласился бы, но делаю это со спокойной совестью, зная прекрасно, что лицемерие читателя стоит моего. Через эти слова, которые я заставляю его говорить, Абу Омар оживает .

Дауд Талами работал в Центре палестинских исследований в Бейруте. Из его письма, присланного мне в Париж, я узнал, что в 1972 году Хамзу отправили в лагерь Зарка, должно быть, недалеко от того места, где, приземлились три самолета Швейцарских авиалиний. Он написал, что ему это стало известно со слов поэта Халеба Абу Халеба. После резни в Аджлуне и Ирбиде солдаты иорданской армии пытали Хамзу, требуя признаться, что он является командиром группы фидаинов. Все ноги его были изранены. Если сами пытки представить невозможно, недоставало воображения, то о злобе и ненависти бедуинов, черкесов, порочности короля мне было хорошо известно со слов палестинцев.

Кем были эти тюремщики Хамзы? Каким пыткам они его подвергали? Я вспоминаю Хамзу и его семью, отношение между матерью и сыном, вполне вероятно, мною придуманные, и этого достаточно, чтобы оберегать и хранить эту сдвоенную жизнь, ставшую необходимой, как некий живой организм, чье разрушение и гибель я не могу допустить; я не был уверен до конца, что присутствие его во мне поддерживало мою верность сопротивлению, хотя и догадывался, что так оно и есть; бытие Хамзы и его матери – вернее, их связь мать-сын и сын-командир – проникнув в меня, зажило самостоятельной жизнью, став эдаким независимым органом-захватчиком, фибромой, пускающей все новые и новые побеги, оно казалось того же порядка, что животная и растительная жизнь тропиков; меня вовсе не пугало, что эта пара во мне проживала свою судьбу, ведь она символизировала сопротивление, во всяком случае, то, каким оно сформировалось в моих рассуждениях и мыслях о нем.

Символ, хотя и не знаю, чего именно, эта пара, виденная мною в течение одного вечера и половины дня, сосредоточивала и концентрировала в себе, только в себе одной, все сопротивление, оставаясь при этом этой особой парой: Хамза-Его Мать. В тот самый момент, когда я читал письмо Дауда, оба компонента этой пары подвергались пыткам, каждый своим. Монархия укреплялась благодаря американскому вооружению, так что поддельные королевские короны, нависающие над улицами, проспектами и площадями Аммана, поначалу вырезанные из алюминиевых пластинок, таких тонких, что казались двухмерными, превращались теперь в посеребренный, иногда позолоченный металл и становились куполами, увенчанными пятиконечной звездой, а король, тонкий и плоский, как еще не исписанная страница, приобретал вес, плотность, третье, а возможно, и четвертое измерение, и превращался в страницу с письменами и смыслом.

Открытая мной скобка вскоре закроется. Модель поведения некоторых воинов-палестинцев порой напоминает материнскую. Один командир, в подчинении у которого было два десятка фидаинов, ложился спать последним, проверив, розданы ли одеяла, тепло ли будет солдатам ночью; другой переходил от группы к группе до самого Иордана, раздавал фидаинам письма. Это, действительно, материнские – не женские – поступки, когда своих солдат с едва пробивающимся пушком над губами, еще не усы, а просто щепотка мягких волосинок между ртом и носом, командиры считают любимыми сыновьями, а не подчиненными, как представляется Западу. Назвать мать мужественной можно было бы по смыслу ее поступков. Хамза был ею воспитан, можно допустить, что мужчина, и только мужчина знает, что подходит именно мужчине; а женщины в лагерях являли столь сильные качества полководца, что этому слову следовало бы обзавестись женским родом. Когда американская мужественная (имеется в виду половая принадлежность) молодежь бомбила Ханой и Северный Вьетнам, женское воображение не желало представить самое страшное. Слишком много нежности или слишком выраженная нежность, казалось, свидетельствовали о почти любовном союзе между двумя юнцами в этих запретных для женщин горах, и что в том странного, если лишенная растительности кожа вздрагивала от прикосновения кожи шероховатой и щетинистой, когда на севере и на юге само пространство щетинилось стальной арматурой, колючками и заграждениями, готовыми выстрелить пушками. Уж поверьте, здесь подстерегала смерть, это была единственная инстанция, отменяющая все остальные. Какой вынести приговор внезапно вспыхнувшему желанию, которое принимали, как принимают соборование? Что произошло в Зарка? Как там живет Хамза, если он еще там живет? Даже если ты готов вообразить самые страшные пытки, одного лишь воображения недостаточно, чтобы представить шабаш истязателей и истязаемых. А эти пыточные инструменты с их изысканной формой, какую роль играют они в этом действе унижения тела и духа, когда и то, и другое терзают, раздирая на части, до предела, до чувственного наслаждения? А человеческий разум, сам, один, способен изобрести формы? Нам кажется, мы интуитивно понимает, где в освободительных войнах наслаждение, зачастую сексуальное наслаждение, а где обнаженное страдание. Подозрения есть, но точно ничего не известно, бывает, что и ошибаешься. Говорить ничего не надо, ведь мы ничего не знаем об их тесной связи, их сообщничестве: палачей, порой слишком нежных, и подвергаемых пыткам жертв, чьи стоны и жалобы зачастую искусно пропеты.