Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

Все охнули. Один Вася молчал. Расширив глаза, он глядел на учительницу, потом опомнился, вскочил, бросился к голубю.

Маленькое тело было еще теплым, но крылья бессильно повисли в Васиных руках, а из клювика тонкой струйкой текла кровь.

— Вы… — закричал он. — Вы… Что вы сделали! — И стремглав выбежал из класса.

Под вечер в школу пришел капитан Алексич. Он поднялся в учительскую, и первой, кого увидел, была Васина классная руководительница.

При виде капитана белые, гладкие щеки ее стали ярко-розовыми.

— Я ждала вас, — сказала она капитану. — Вы знаете, что наделал ваш приемный сын?

Она сделала ударение на слове «приемный», как бы подчеркивая, что тем самым невольно отделяет капитана от, в сущности, чужого ему мальчика.

Капитан молча, не отвечая ей, сел напротив нее за стол. Никого, кроме них двоих, в учительской не было.

— Вы слышали, Афанасий Данилыч, что я сказала? — спросила учительница, слегка повысив голос.

Он снова ничего не ответил ей. Он смотрел на ее молодое, с гладкой нежной кожей лицо, на завитки, кокетливо уложенные вдоль висков, на аккуратный белый воротничок, заколотый брошкой из зеленых и белых камешков. Учительница была откровенно взволнована, грудь ее вздымалась, и камешки на брошке то вспыхивали, отражая электрическую лампочку, то гасли.

— Откуда вы такая? — тихо спросил капитан.

Она с вызовом приподняла голову. Она уже успела оправиться от смущения и теперь прямо и смело смотрела в его глаза.

— Откуда вы такая? — повторил капитан.

Он подумал в этот миг о том, что еще совсем недавно она бегала по утрам в школу, потом ходила на каток, читала, смеялась, плакала, когда ее обижали, радовалась, огорчалась, секретничала с подругами, задумывалась над чем-то…

Девочка… Такая, как многие другие… Как тысячи других девочек… Так почему же она выросла вот такой, какой он видит ее сейчас, холодной, невозмутимо жестокой, уверенной в своей непогрешимости? Почему?

— Вы еще молоды, — сдержанно сказал он, — вы мне, если хотите, в дочери годитесь, но, несмотря на молодость, вы жестокий, очень жестокий человек…

Она заговорила быстро, постукивая рукой по столу, а брошка ее то вспыхивала, то угасала.

— Это переходит уже всякие границы. Мальчик распущенный, не умеет себя вести, всякую гадость в класс приносит, а вы, его приемный отец, — она вновь выделила слово «приемный», — а вы, его приемный отец, защищаете его. Вместо того чтобы поддержать педагога, вы явно унижаете мой авторитет, а ведь мы, педагоги советской школы, должны опираться на поддержку семьи. Семья и школа — это единый орган воспитания подрастающего поколения, и кому, как не вам…

Она, наверное, говорила бы еще и еще, но капитан махнул рукой, как бы отгоняя от себя что-то мешающее ему, и она оборвала себя на полуслове, возмущенная, негодующая, искренне, до конца уверенная в своей непогрешимой правоте.

— Ничего вы не поняли и не поймете, — сказал капитан и встал со стула.

— Как это не поняла? — спросила учительница, но он прервал ее:

— Мой сын больше не будет учиться у вас, я перевожу его в другую школу.

И, не слушая ее, даже не поглядев в ее сторону, повернулся, вышел из учительской.

Вася стоял возле дома, поджидал его. Он обнял мальчика за плечи, прижал к себе.

— Ты будешь учиться в другой школе, — сказал капитан.

Вася кивнул.

— Завтра же я все сделаю, оформлю, что надо.

Вася равнодушно взглянул на него. Казалось, ничто его не трогало, словно капитан говорил о ком-то чужом.

— Чего ты, сынок? — капитан заставил себя улыбнуться. — Смотреть веселей, слышишь?

— Слышу, — ответил Вася.

— Мы с тобой заведем новых голубей, — сказал капитан. — Целую стаю заведем и голубятню построим. Идет?

— Зачем? — грустно спросил Вася. — Зачем нам целая стая?

— Ну, как знаешь, — сказал капитан. — А хочешь, мы других каких птиц заведем. Щеглов, например? Я слыхал, они поют замечательно!

— Дядя Данилыч, — сказал Вася, и голос его оборвался до шепота. — У него уже крыло совсем поправилось. Еще немного — летать бы стал…

Он долгое время не мог позабыть своего голубя. Капитан слышал, как он говорил Тимке:

— Помнишь, Тимка, как голубь у меня на плече сидел, вот здесь?

И Тимка вилял хвостом, словно понимал слова Васи и сочувствовал ему.

А потом, когда Вася уже учился в другой школе, случилось происшествие с Тимкой: попал под машину. К счастью, уцелел, ни одна косточка не была переломана, но сильно содрало кожу на задней лапе, и капитан вместе с Васей отнес Тимку в больницу, где псу перевязали лапу.

Целых две недели Вася ходил с псом в больницу. Тимку кололи пенициллином, а один раз даже просвечивали рентгеном.

Теперь это уже давно позади, но сколько всего довелось пережить!

Год — это и много и мало. И вероятно, все-таки много. Потому что порой капитану кажется — Вася живет у него давным-давно, с самого раннего детства.

Странное дело, мысленно он даже путал их в памяти — Ардика и Васю. Он не забыл сына, — как мог забыть? Но иногда, вспоминая Ардика, какие-то слова, сказанные им в детстве, видел вместо Ардика лицо Васи, слышал Васин голос… Может быть, потому, что они похожи друг на друга? Нет, они вовсе не похожи. Ничем — ни внешностью, ни характером. Общее в них одно — оба дороги ему, и он сам бы не мог сказать теперь, кто дороже — сын или Вася.

Как-то капитан не на шутку повздорил с Петровичем.

Как обычно, они виделись почти каждый день, но теперь оба говорили только об одном — о Васе, о его наклонностях, привычках, стремлениях, о том, каково ему в новой школе и почему у него неладно с историей и математикой — выше тройки никак не поднимется.

— Ломкий возраст, — уверял Петрович. — Погоди, войдет в настоящие годы, переменится, — может, еще таким ученым станет, почище Крузенштерна…

— Поди ты со своим Крузенштерном, — досадливо отмахивался капитан. — Мне кажется, просто у них в школе слишком много уроков на дом задают, парень света белого не видит, даже ночью со сна вскрикивает…

— Это глисты, — безапелляционно говорил Петрович. — От глистов люди всегда во сне кричат.

Капитана больше всего раздражал самоуверенный тон Петровича. На все у него есть ответ, все всегда знает, можно подумать, что десятерых детей воспитал на своем веку.

Он так и сказал ему:

— И откуда ты все знаешь, головешка обгорелая? Один, как пень, на всей земле, а тоже мне, суешься со своими советами, словно мать многодетная.

У Петровича слегка зашевелились уши — признак обиды. Он и в самом деле почувствовал себя задетым словами капитана.

— Чем же это я «головешка»? — тонким, ехидным голоском спросил он. — На себя прежде глянь…

Но капитан не обратил внимания на обиду Петровича. Кажется, даже просто не заметил ее.