Людмила Уварова - Сын капитана Алексича

А в середине ночи разыгрался скандал. Жена Камиля перепилась, стала приставать к Ивану Иванычу и Петровичу.

Петрович брезгливо отмахивался от нее трубкой — отродясь не выносил пьяных баб, а она, смеясь тонкогубым щучьим ртом, норовила вырвать у него трубку и кричала:

— Ты меня не бойся. Ты только глянь на меня, нешто я страшная?

— Будет, будет, — тихо уговаривал ее Камиль, но она, не слушая его, приставала к Ивану Иванычу:

— Скажи правду, Иван, вовсе у тебя сын не болен, просто ты со своей индюшкой поцапался. Что, поцапался? Правду говорю?

Иван Иваныч только плечами пожимал — чего с нею объясняться? А капитан вмешался, сказал мягко:

— К чему вы это, Катя? Ну зачем?

И вдруг она обернулась к нему остроносым, в малиновых пятнах лицом и сказала беспощадно:

— Ты молчи лучше. Ты меня уговариваешь, а сам кто такой? Кто, спрашиваю?

— Катя, — укоризненно произнес Камиль.

Она блеснула на него глазом, он замолчал, опустил голову.

— А что? — с задором продолжала она. — Разве я не так сказала? Он меня уговаривает, будто и в самом деле человек, а мы-то знаем! Мы всё знаем! Люди говорят, жену выгнал с сыном, сын без отца растет, мается, а ему и горя мало. Живет себе в своих хоромах один, как мимоза!

Каждое ее слово было отчетливо слышно в наступившей тишине.

Петрович опомнился первый.

— Чего ты болтаешь? — сурово спросил он. — Чего языком без толку треплешь?

— А тебе что за дело? — спросила она, но он перебил ее:

— Дура баба, одно слово!

Она стремительно повернулась к мужу, вцепилась в его плечо колючими пальцами:

— Камиль! Слышишь, Камиль, как твою жену порочат?

— Успокойся, Катя, — он насильно усадил ее на стул, посмотрел на Петровича. Узкие кроткие глаза его потемнели. — Зачем так говоришь? Зачем женщину порочишь? Она женщина, а ты мужчина, старик, тебе не положено ругаться.

— А чего она брешет? — спросил Петрович. — Что она знает о Данилыче? Давно ли живет здесь?

Камиль бегло погладил жену по голове. Она прикрыла рукой сухие глаза.

— Не плачь, Катя…

Она притворно всхлипнула.

— Не плачь, говорю!

Потом смело взглянул на капитана:

— Вы только не серчайте, Афанасий Данилыч, серчать не надо, но у нас в городе все говорят, что вы сына бросили, и он у вас в другом городе без присмотра растет…

— Вранье, — хмуро сказал Петрович.

Капитан встал из-за стола, подошел к Камилю.

— Петрович прав, — сказал он. — Это вранье.

Повернулся, вынул из коробки, лежавшей на комоде, письмо жены, то, последнее и первое, единственное ее письмо, и протянул его Камилю.

Камиль недоуменно взглянул на него. Однако взял письмо, пробежал глазами. Нежные розовые губы его чуть заметно шевелились, повторяя про себя слова, которые капитан помнил наизусть.

Потом сложил листок, отдал его капитану.

— Она уехала, его и дома-то не было, — сказал Петрович. — Знаешь, как они, бабы, делают? Никому ни слова, ни ему, ни еще кому, ушла и не оглянулась даже. И сына с собой забрала. Понял теперь?

— Понял, — помедлив, ответил Камиль.

Он посмотрел на жену, которая время от времени заставляла себя всхлипнуть.

— А ну, хватит, — коротко сказал он. — Перестань!

И она замерла, мгновенно отрезвела, удивленная непривычным тоном ее всегда смирного и покорного мужа.

Вскорости все разошлись. Первым ушел Иван Иваныч.

— Совсем позабыл, — сказал он. — Мне еще на телеграф — телеграмму брату дать.

Вслед за ним поднялся Камиль.

— И нам пора. — Не глядя на жену, кивнул ей: — Идем…

Она покорно засеменила за мужем, внезапно присмиревшая и робкая.

Он пропустил ее в дверь, потом взглянул на капитана, — видно, хотел что-то сказать, но ничего не сказал, только крепко пожал его руку.

Петрович и капитан остались одни.

— Может, помочь тебе? — спросил Петрович, кивая на неприбранный стол.

— Еще чего скажешь!

Капитан собрал пустые бутылки, грязные тарелки, рюмки. Ни одна тарелка не выпала из его толстых пальцев, ни одна рюмка не звякнула.

— Сноровка, — пробормотал Петрович.

Он хотел сказать, что капитан молодец, что редкой женщине сравняться с ним в ловкости и в умении, и еще хотел сказать, чтобы капитан плюнул, позабыл про слова вздорной бабенки.

Но он был не мастак красно говорить.

— Сноровка, — повторил он еще раз и зевнул.

— Ложись-ка спать, — сказал капитан, перекинув через плечо посудное полотенце.

— Здесь, что ли? — спросил Петрович.

— А то где же? Куда теперь пойдешь?

Петрович подумал, представил себе свою одинокую конуру, где из всех щелей немилосердно дует, представил себе, как топают соседи над головой, справляй новогодний праздник, и согласился.

— Сейчас засну, как умру, — с удовольствием сказал он.

И в самом деле быстро заснул, словно провалился в прорубь. Но сквозь сон до него смутно доносились чьи-то ровные шаги: это капитан ходил из угла в угол, заложив руки за спину, поглядывая в окно, за которым медленно рождалось утро — первое утро молодого года.

И все-таки мысль, которая однажды поселилась в ней, не уходила. Он хотел сына. Пусть будет сын — маленький или взрослый, некрасивый или писаный красавец, умный или глупый, все равно — сын.

Он будет для него отцом, опорой, защитой и советчиком.

Как счастливы отцы, у которых живые, здоровые сыновья. Должно быть, они и сами не понимают своего счастья…

Он стал приглядываться ко встречным — мальчишкам, юношам, порой ловил себя на том, что глядит и на взрослых людей.

Что ж, у него свободно мог быть и тридцатилетний сын. Почему нет?

Каждого он оглядывал внимательно, хмурясь, будто что-то решал и взвешивал про себя.

Может быть, самое простое было бы пойти в детский дом и там выбрать себе по душе мальчика — ни тебе забот, ни лишних хлопот.

Но это он покамест откладывал. Это было, очевидно, самое трудное. Он представлял себе, как войдет в детский дом, и увидит детей, и они уставятся на него глазами — серыми, карими, черными, голубыми, и он растеряется, не сможет выбрать, просто не сумеет.

Ведь выбрать одного — обидеть других. Чем они виноваты, что не приглянулись ему?

Несмотря на свою грубоватую внешность, он был чувствителен, даже слегка сентиментален.

Любил грустные песни, печальную музыку, и, когда изредка ходил в кино, его иной раз даже слеза прошибала в особо трогательных местах. А тут не кино, не игрушки, печки-лавочки, тут такое, в общем, дело…

В глубине души капитан надеялся на случай, простой и внезапный, как и все добрые неожиданности.

И как оно часто бывает, случай не замедлил представиться.

Однажды весной, когда открылась навигация, «Ястреб» шел своим обычным путем, проверяя расстановку бакенов.

Был тихий, слегка туманный день. Моросил мелкий дождь, в воде отражалось небо с медленно проплывающими облаками.