Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Прямо с вокзала я отправилась к ней.

Поначалу мне показалось, моя тетя Чайпить нисколько не изменилась, те же пухлые, в ямочках, щеки, та же сияющая улыбка, и, только вглядевшись, увидела: волосы ее стали совершенно седые, и кожа на лице сморщилась, и глаза потускнели.

Мы сидели с ней в крохотной кухоньке, облицованной белым кафелем, знакомые голубые чашки стояли на столе, электрический самовар, мой подарок, заменивший тот, старый, исходил паром.

Я сказала:

— А вы вроде все та же, тетя Чайпить, все та же, прежняя…

— Нет, — ответила она. — Ты меня, пожалуйста, не утешай, и сама знаю, здорово постарела.

Потом оглядела меня:

— А вот ты выросла! Я на тебя теперь гляжу снизу вверх.

— Как на начальство, — ответила я.

Она засмеялась:

— Ну, нет, я на свое начальство отродясь так не смотрела, потому как начальство у меня было одно — дядя Вася.

— А вы ведь и вправду были с ним одного роста.

— Я чуток повыше, на самый чуток…

Она рассказала о том, как он умер. Смерть его была легкой, в одночасье. Пришел с завода, присел за стол, видно, хотел сказать что-то, внезапно опустил голову, захрипел. И все.

Говорила она обо всем этом просто, с тем философски осмысленным и мудрым спокойствием старых русских людей, которые в предчувствии недалекого своего конца относятся к смерти как к неизбежности, равно ожидающей каждого живущего на земле.

А мне все думалось, вот сейчас откроется дверь, войдет дядя Вася, сперва будет долго, со вкусом плескаться под краном, смывая с себя заводскую копоть, а потом сядет за стол, обеими ладонями охватит горячий стакан с крепким, заваренным так, как он любит, чаем, скажет мне:

— Вот что я бы хотел тебе посоветовать…

Я посмотрела на тетю Лелю. Глаза ее были устремлены на дверь, тоненькая морщинка вспухла на лбу. Может, и ей подумалось в этот миг то же самое, что и мне…

Вечером мы отправились с нею в театр. Я добыла билеты, разумеется, в Художественный театр на спектакль «Анна Каренина». Очень хотелось, чтобы моя тетя Чайпить посмотрела именно этот спектакль.

Мы вышли из дому часа за полтора до начала: тетя Леля очень боялась опоздать.

Несмотря на ранний час, к нам уже на улице Горького то и дело подходили жаждущие, одинаково вопрошая:

— Нет ли лишнего билета?

— Все, как было и до моего отъезда, — сказала я. — И тогда тоже возле театров вечно спрашивали билетик…

— Это у нас в Москве так заведено, — с гордостью ответила тетя Леля.

Нарядные девушки — я машинально отметила, что мода, во всяком случае, изменилась, — вышагивали вокруг театра, держа под мышкой завернутые в газету или в целлофановый мешок туфли.

Одна женщина, крохотная, ростом с семилетнюю девочку, одетая в малюсенькое пальто, подбегала к каждому и спрашивала одно и то же:

— Нет ли билета? Все равно какого, хоть на балкон или на галерку?

Она была уже немолодой, удручающе некрасивой, маленькое лицо сплошь в морщинах, глубоко посаженные обезьяньи глаза.

Я на ходу ответила ей:

— Нет ничего…

А тетя Леля замедлила шаг, шепнула мне:

— Ты только глянь. Вот оно, горе на двух ногах…

— Какое горе? — я не поняла. — Чего вы там еще увидели?

Она кивнула на женщину:

— Гляжу на нее и думаю: так вот, наверно, и прожила, бедняга, всю как есть жизнь уродцем, так и состарилась, и одна утеха, одна отрада — пойти в театр…

Я испугалась, как бы тетя Леля не вздумала отдать свой билет, чего доброго с нее станет, потащила за рукав.

— Пройдемся, еще есть время…

Но она все смотрела на маленькую старушку, глаз от нее не могла отвести, и я подивилась про себя: как это она всегда все видит, многие из нас пройдут мимо, ничего не замечая, а если и заметят, так беспечально забудут, но она не пройдет равнодушно, не забудет…

Почему? Почему же она вот такая, как есть? Не похожая ни на кого другого?

Вспомнилось, как она однажды сказала мне:

— Я так понимаю: надо к каждому человеку, какой бы он ни был, с добром идти, искать в нем добро. Что ищешь, то и находишь, добро ищешь — добро же и найдешь…

Мы прошлись по узенькому переулку, который назывался Проездом МХАТа, вышли на Пушкинскую. Потом снова повернули обратно, к театру.

Она шла, мелко семеня ногами, обычная, с виду ничем не примечательная, уже старая женщина, а я все поглядывала на нее и вспоминала, как вхожу к ней в дом тогда, в тот самый первый раз, и она расставляет на столе чашки, обещающе говорит:

— Сейчас мы с тобой будем чай пить…

Я увидела ее такой, какой она была в ту пору, и невольно вдруг вспомнился мне мальчик из Конотопа, счастливая хозяйка маленького домика на Цимле, кассирша с Ленинградского вокзала — все те открытые, душевные люди, которые вот так же вот, не умея пройти равнодушно мимо, хотя бы ненадолго согрели меня и заставили поверить в бескорыстную силу доброты.

— Ну, чего задумалась? — спросила тетя Леля. — Пошли, а то, гляди, опоздаем…

И мы поспешили к театру, потому что уже на улице был слышен первый звонок.

Отец приходит к нам в субботу примерно в восьмом часу вечера. К нам — это ко мне и к моему младшему брату, Алеше.

Мамы у нас нет, она умерла пять лет тому назад. А спустя полтора года отец женился и теперь живет отдельно, у жены.

Я обычно с радостью ожидаю субботу, приход отца, и в то же время с горечью предчувствую конец встречи, когда отец взглянет на часы и поднимется со стула, — как конец всему хорошему, чего ждешь, что сбывается, но неминуемо уходит.

Наш отец рассеянный, очень забывчивый. Мама говорила о нем:

— Не от мира сего…

Никогда не знает, сколько у него денег, вечно теряет носовые платки и шариковые ручки, которые привозят ему коллеги из заграничных поездок, зная пристрастие отца к шариковым ручкам. Карманы его пиджака забиты блокнотами, записными книжками, просто листками бумаги, на которых он записывает нужные ему адреса и телефоны, рецепты новых лекарств и еще, как он выражается, мысли, внезапно приходящие в голову.

Однажды он потерял у нас одну из своих записных книжек, и я, каюсь, перечитал все страницы, с начала до конца, и узнал мысли, которые внезапно приходят ему в голову:

«Говорят, в Ментоне это пробуют лечить. Поговорить в министерстве!» «Обязательно побывать в институте неврологии, проконсультироваться с Тарпаняном». И так далее.

Я знаю — это все обо мне. Прошлой зимой я был в альпинистском походе в Нальчике. Все было как надо, но на обратном пути оборвалась веревка.

С тех пор я лежу. Сперва лежал в больнице, потом в научно-исследовательском институте. А теперь лежу дома, в постели.

Нет на всем свете такого средства, которое могло бы оживить мой позвоночник. Отец утешает меня, говорит, что наука движется вперед, я молод, я дождусь и меня непременно вылечат. Верит ли сам отец тому, что говорит?