Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Полесье, каждый понимает, это тебе не завод, где можно спокойно ходить по цехам и потом сесть в трамвай и ехать в редакцию. Полесье — это Полесье, там опасность подстерегает на каждом шагу…

Но все оказалось совсем не так, как думалось мне.

На окраине села нас заметил часовой, выстрелил в воздух. Откуда ни возьмись высыпали немецкие солдаты. Завязалась перестрелка.

И хотя, к счастью, наших никого не ранило, пришлось отступить.

И вот мы в лесу. Идем долго, до бесконечности долго, — видно, заблудились, потому что кругом деревья, деревья, а дороги не видать, и мне все труднее идти, и нестерпимо хочется есть, и ноги подкашиваются, но я стараюсь не показывать виду, иду вместе со всеми, на равных.

Вася Волобуев берет меня под руку.

— Мне тоже хотится под ручку пройтиться…

Я гляжу на него. Под глазами его синие круги, скулы кажутся особенно острыми, обтянутыми.

Он говорит:

— Держись, старуха!

— Держусь, — отвечаю я.

Он лезет в карман своего полушубка, шелестит бумагой. Командует:

— Открой рот, закрой глаза!

Я нехотя открываю рот, и внезапно пленительно горький, уже забытый вкус настоящего шоколада обжигает мое нёбо.

— Вкусно? — спрашивает Вася.

Мы всё идем по лесу.

Над головой тяжелое небо. Летит с деревьев снежная пыль. И нет конца нашему пути.

Вот уже вечер недалек. Новый вечер, впереди уже четвертая ночь нашего пути. Выдержим ли мы ее?

Вася снова берет меня под руку. Он улыбается, он хочет отдать мне свою еще ни разу не покинувшую его надежду, он шепчет на ухо:

— Представь себе, что мы с тобой в Москве, гуляем по Нескучному саду…

Васина юность прошла вблизи Нескучного, он родился неподалеку, на Серпуховке, и, наверно, не раз вдоль и поперек исходил дорожки Нескучного, Парка культуры, Воробьевых гор.

Мы познакомились с ним до войны. Я сдавала тогда во ВГИК, на актерский факультет.

С детства я мечтала сниматься в кино.

Позднее, когда я училась в старших классах школы, все утверждали в один голос — быть мне не кем иным, только киноартисткой.

В школьном драмкружке я играла главные роли. Даже учитель математики, угрюмый Сергей Гаврилович, сказал мне как-то, после исполнения мною роли бесприданницы Ларисы Огудаловой:

— А в тебе действительно есть что-то такое артистичное.

И, подумав, сурово добавил:

— Только не забывай о труде. Для артиста перво-наперво труд, самый упорный!

Я не забывала, конечно же нет, но, по правде говоря, больше всего надеялась на свою наружность.

Руководитель нашего драмкружка, старый актер, некогда игравший в Третьей студии МХАТ, говорил обо мне:

— Девочка с богатыми внешними данными…

Впрочем, я и сама знала, что красива. А для артистки кино самое главное, в сущности, все-таки внешность!

Когда я окончила школу, то подала документы во ВГИК. А через месяц начала сдавать экзамены.

Последний экзамен был по актерскому мастерству.

За длинным столом на сцене сидела комиссия, человек, должно быть, пятнадцать. Позднее мне сказали, что там были кинорежиссеры, педагоги, а также известные киноартисты, которых я, разумеется, знала по фотографиям и по фильмам, но от волнения не могла узнать никого.

Все лица слились для меня в одно, вопрошающе-жестокое, неумолимое, многоглазое лицо, которого ничем не разжалобить, ни моей молодостью, ни богатыми внешними данными.

Потом я услышала голос:

— Представьте, что вы в доме, охваченном пожаром. Что будете делать?

Я постаралась взять себя в руки. Я вообразила, что кругом пылает огонь, он уже охватил дом, который может вот-вот рухнуть.

Как же я бегала по сцене! Металась из стороны в сторону, хватала воображаемые вещи и бросала их в окно, я задыхалась, настоящие, неподдельные слезы блестели в моих глазах, и я хватала, хватала все, что будто бы попадало мне под руку, пока все тот же голос не отрезвил меня:

— Спасибо. Довольно.

Через десять дней я снова отправилась в институт, где уже были вывешены списки принятых.

Я искала свою фамилию, по нескольку раз перечитывала списки сверху донизу, но увы, так и не нашла себя ни в одном списке.

Это был удар, что называется, ниже пояса. Ведь в глубине души я была уверена: меня примут, не могут не принять, а оказалось…

Я стояла у дверей института, тупо глядела перед собой в одну точку; в голове стремительно проносились картины недалекого будущего.

Вот я прихожу обратно из института, и меня спрашивают: «Как? Приняли, конечно?»

Что тут ответить?

Мысленно я уже видела сочувствующие, откровенно насмешливые, даже злорадные взгляды моих товарищей, соседей по дому, родственников. Ведь решительно все знали о том, что я сдаю экзамен в институт кино, что мечтаю быть артисткой, звездой экрана…

Ноги мои словно бы приросли к земле. Я чувствовала себя совершенно раздавленной, никому не нужной.

Кто-то подошел ко мне, заглянул в лицо. Я увидела прищуренные светлые глаза, вздернутый нос.

— Все кончено? — спросил он. — Жизнь прошла, прошумела, как дальний гудок парохода, не правда ли?

Я сказала сердито:

— Отстаньте!

— А вот и не отстану, — сказал он.

Так мы познакомились с Васей Волобуевым. Он учился на последнем курсе операторского факультета, было ему от роду двадцать три с половиной, и жил он на Серпуховке, в деревянном доме с флюгером на крыше.

Все это он выложил сразу же, в один присест, а потом взял меня под руку и пошел вместе со мной по улице.

Жаркий август стоял над городом, запыленные, тусклые листья деревьев слегка дрожали, может быть, в предчувствии недалекой грозы. И она наконец разразилась, нагрянула грозным рокотом грома, обильно хлынувшим проливным дождем.

Мы забежали в какой-то подъезд, стали там под защитой стеклянной двери.

Вася сказал:

— Люблю глядеть на дождь. А ты?

— Что я?

— Любишь глядеть на дождь?

Я произнесла надменно:

— Мы с вами пока что еще не пили на брудершафт.

И сразу стало совестно этих моих слов, потому что его светлые глаза смотрели на меня с той открытой, бесхитростной прямотой, которая не принимала ни обиды, ни насмешки.

Он сказал:

— В таком случае будем на «ты».

Могла ли я знать тогда, стоя рядом с ним в подъезде чужого дома, что с этого дня он войдет в мою жизнь и займет в ней свое, только ему принадлежащее место? И станет моим другом?

Правда, только другом, не больше.

Я относилась к нему по-товарищески и привыкла рассказывать ему все о себе, и он терпеливо выслушивал меня и первый знал о моих внезапно вспыхивающих влюбленностях, каждая из которых обычно казалась самой настоящей, единственной, неповторимой.

Я никогда не задумывалась над тем, как он относится ко мне.

Мы были приятелями, добрыми друзьями. И я спрашивала его: