Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Но они встретились. И бабушка шумно отпраздновала возвращение Асмик, назвала полный дом своих ученых друзей, пела старинные армянские песни, поминутно подходила к Асмик, оглядывала ее и дивилась:

— Это ты…

Потом она уехала к себе в Ереван и теперь лишь иногда, не часто, приезжала в Москву, в командировку, а заодно, само собой, повидать и Асмик.

Бабушке было семьдесят шесть лет.

Сидя в такси, Асмик с удовольствием вслушивалась в басистый голос бабушки, говорившей без умолку.

— Сейчас приедем, — сказала Асмик. — Вы примете ванну, пообедаете, отдохнете.

Бабушка вздрогнула, словно ужаленная.

— Отдохнете! И не подумаю даже! Ты что, забыла, что я приехала на заседание Президиума Академии?

— Отлично помню, — ответила Асмик. — Но это же все завтра, а сегодня можно бы и отдохнуть.

— Отдыхать на том свете, — решительно сказала бабушка. — А сейчас мне надо будет незамедлительно отправиться к Сергею Арнольдовичу. У него масса неприятностей, ему предложили не заведовать больше институтом, а директором назначили этого, как его, Савича, его ученика, который ему обязан всем, даже, если хочешь, жизнью!

И, постепенно распаляясь, бабушка начала на чем свет стоит поносить неизвестного Асмик Савича, который «явно подсиживал своего учителя и в конце концов добился своего подлого успеха!».

— Но я этого не оставлю, — бушевала бабушка. — Я не из породы молчаливых, я прежде всего человек мыслящий, а не просто верующий!

Асмик смотрела в зеркальце на ветровом стекле. В зеркальце отражались смеющиеся глаза шофера.

«Что за наказание иметь такой неугомонный характер, — думала Асмик. — Даже шофер и тот смеется над старухой!»

Однако, высаживая Асмик и бабушку у подъезда дома, шофер неожиданно обратился к бабушке.

— Вот это по мне, мамаша, — сказал он. — Люблю таких вот, как вы… — он поискал слово, — горячих душой…

Бабушка ошеломленно взглянула на него и, не долго думая, чмокнула розовую, небрежно выбритую щеку шофера.

…После жаркой улицы комната Асмик казалась землей обетованной.

— Неужели тебе жарко? — удивилась бабушка, глядя на Асмик, бессильно упавшую на тахту. — А вот мне ни капельки. Хотя ты ведь толстая, а я как былинка!

И тут же принялась распаковывать свои вещи.

— Бабушка! — сокрушенно произнесла Асмик. — Ну зачем вы беретесь сразу за все чемоданы?

— Ищу мыло и простыню, — ответила бабушка.

Вскоре уже вся комната приняла самый что ни на есть разлохмаченный вид. Повсюду валялись бусы и браслеты, которые бабушка обычно привозила в подарок москвичам, тюбики с зубной пастой, ночные рубашки, туфли, какие-то шарфики, косынки, пояса.

Асмик только и оставалось подбирать все это добро и складывать обратно в чемоданы.

Бабушка отличалась, как говорила Асмик, непревзойденной широтой чисто купеческой натуры.

Зарабатывала бабушка много, но у нее никогда не было свободных денег, она раздавала их всем, кто бы ни попросил, — лаборантам, ассистентам, сторожам института, уборщицам, соседям по дому — и без конца делала всем подарки. Сама же она не терпела никаких знаков внимания.

«Итак, начинается веселая жизнь, — радостно подумала Асмик, прислушиваясь к звуку льющейся в ванной воды. — Теперь ни днем, ни ночью покоя уже не будет».

Так и вышло. Бабушка вставала рано утром, писала или переводила с английского, говорила по телефону, потом уходила и приходила поздно, вконец измотанная, но веселая, и, еще стоя в дверях, начинала докладывать Асмик, кого видела, с кем ругалась, кому выложила всю правду в глаза.

Асмик покорно слушала и мечтала втайне лишь об одном: чтобы бабушка подольше прожила с нею, в Москве.

Утренняя конференция, как и обычно, происходила в кабинете заведующего отделением.

Когда Асмик вошла в кабинет, все уже были в сборе. Заведующий отделением профессор Ладыженский неодобрительно покосился на нее. Он не признавал опозданий даже на одну минуту. Асмик смутилась и села на первый попавшийся стул возле окна.

Ее сосед, Володя Горностаев, молодой и, как все считали, перспективный хирург, мрачно насупившись, смотрел вниз, скрестив на груди руки.

— Вы похожи на Бонапарта, — шепнула ему Асмик.

Не поворачивая головы, Володя пробормотал:

— В самые последние дни изгнания.

Володя недавно работал в Москве. Всего каких-нибудь несколько месяцев. До этого он практиковал в провинциальной больнице, где на него, по слухам, молились все окрестные пациенты.

Он так и говорил о себе:

— Там я был нормальный земский врач, един во всех лицах.

И, должно быть, поэтому считал самого себя непререкаемым авторитетом, а тут еще профессор Ладыженский подлил масла в огонь, заявив как-то, что Володя, по его мнению, будет со временем светилом.

Но сейчас от привычной самоуверенности Володи и следа не осталось. Он сидел угрюмый, расстроенный. Асмик даже пожалела его от души.

— Как дела? — тихо спросила она.

— Все так же, — уныло ответил Володя.

Неделю тому назад Володя оперировал молодую девушку. Оперировал, как и всегда, быстро и ловко, щеголяя своим уменьем, тем более что сама операция была не из самых серьезных — аппендицит.

Володя предпочитал подражать хирургам, для которых главное — быстрота действий, уменье мгновенно ориентироваться и отточенная техника. И он старался выработать в себе такой же почерк хирурга.

Но операция прошла неудачно. У больной начался перитонит, повысилась температура, роэ скакнул до сорока.

— Пришли бы чуть раньше, услышали бы, как меня долбали, — сказал Володя.

Асмик кивнула на профессора Ладыженского:

— Сам?

— Еще как!

Асмик вздохнула. Чем утешить его? Когда-то, когда она окончила институт, бабушка сказала ей:

— У каждого врача к концу жизни образуется свое кладбище.

Уголком глаза глянула на угрюмое лицо Володи. Пожалуй, лучше не лезть к нему сейчас с подобными утешениями. Отбреет запросто — и будет прав.

Позднее она пришла в палату, где лежала его больная.

Володя сидел на краю кровати, следил, как сестра вводит в руку больной кордиамин. Асмик подошла ближе. Володя искоса глянул на нее.

— Сердце, — нехотя бросил он.

Больная открыла глаза. У нее были голубые глаза, негустые, слипшиеся от жара ресницы. По розовой, пылавшей горячечным румянцем щеке медленно катилась слеза.

Асмик склонилась над ней, положила прохладную ладонь на ее лоб.

— Подожди, милая, скоро тебе полегчает…

Володя встал, зашагал по палате, опустив руки в карманы халата.

— Вчера достал олеандромицин.

— Прекрасно, — обрадовалась Асмик.

— Чего там прекрасного?

Взял с тумбочки градусник.

— Тридцать восемь и восемь. Каково?

Кажется, еще немного — и заплачет. Или выругается от души. Или закричит во весь голос.