Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

— У нас там яблони, — сказал Вася, проследив за моим взглядом.

— Цветут, как им и положено, — сказала я.

— А пчелы?

— Что пчелы?

— А пчелы там есть? — спросил он. — Знаешь, когда цветут деревья весной, вокруг них всегда пчелы…

— Издали не видно, может, и они там…

— У нас многие гуляют в саду, — сказал Вася.

Я оглядела палату. Впервые увидела, что койки стоят пустые.

— Ты поправишься, и мы с тобой пойдем в сад, — сказала я.

Он кивнул.

— Это будет не скоро, не раньше осени.

— Может, и пораньше.

— Нет, не раньше осени, — упрямо повторил он.

— Есть такое правило, — сказала я. — Если деревья так здорово цветут весной, значит, осенью будет богатый урожай. Это самый верный признак. Вот увидишь!

Он спросил меня:

— Как Илюша?

— В командировке.

Он кивнул. Я догадалась, о чем он хотел спросить.

— Все по-старому, без изменений, — сказала я.

Глаза его пристально смотрели на меня, и, повинуясь этому цепкому, как бы вбирающему в себя взгляду, я продолжала:

— Мы почти не ссоримся. Честное слово.

— Верю, — сказал Вася.

Я не солгала. Мы и в самом деле почти не ссорились, если не считать мелких, быстро гаснущих вспышек, все больше с моей стороны.

Может быть, так было потому, что мы редко виделись, оба много работали, мало бывали дома?

Или же, вернее, потому, что чем равнодушнее, безразличнее становилась я к Илюше, тем удобнее было мне не видеть то, чего не хотелось видеть, и с легкостью, поражавшей самое себя, я даже старалась быть к нему ласковой — ведь мне это ровным счетом ничего не стоило; Илюша расцветал от моих ласковых слов, а мне было все равно, нравятся они ему или нет.

Вася закрыл глаза, — наверное, устал. Я посидела возле него еще немного. Он дышал тихо, почти неслышно. Уснул.

Я снова пришла на следующий день. Он показался мне бодрее, протянул руку.

— Вот и ты…

Его глаза обрадовались мне сразу же, как только я появилась в дверях. Они постоянно радовались при виде меня, его глаза, где бы мы ни встретились.

Он спросил меня:

— Как деревья? Еще не полиняли?

— Нет, белые. И пчелы так и вьются над каждой яблоней.

Он сказал:

— Жаль, не могу головы повернуть.

Вошла палатная сестра, хмурая, коротко, под мальчика, стриженная, уже немолодая. Должно быть, это она звонила мне тогда. Неодобрительно покосилась в мою сторону.

— Не следует утомлять больного.

Вася вдруг произнес звучным, полным голосом:

— Во-первых, я не больной, а раненый…

Он не договорил. Сестра настойчиво тронула меня за плечо. Я встала.

И тут он сказал:

— Поди сюда, старуха. Ближе, сюда…

— Я здесь, — сказала я.

Он прошептал:

— Открой тумбочку. Там, в углу…

Я открыла тумбочку, пошарила рукой, нащупала сверток, завернутый в бумагу.

— Это тебе…

Я развернула бумагу и вынула петуха, фарфорового, розового петуха с наглым рдеющим гребнем.

— Нравится?

— Еще бы! Это немецкий?

— Из самого города Берлина. А хорош, бродяга!

Петух был и вправду красив — необычно розового цвета, глаза рубиновые, ярко-красный гребешок.

Вася хотел еще что-то добавить, но сердитая сестра коротко приказала:

— На сегодня хватит!

Я приходила каждый день, иногда по два раза, утром и вечером.

Он заметно слабел, все спал большей частью или был в забытьи, иногда, очнувшись, взглядывал на меня, но глаза его уже не радовались, как раньше, они словно бы глядели куда-то мимо моей головы, будто пытались увидеть что-то не видное никому другому.

В тот, последний день сердитая сестра разрешила мне оставаться в палате сколько угодно.

Было уже поздно, начало второго. В коридоре на первом этаже гулко били часы. С Киевского вокзала доносился гудок паровоза.

Я глянула в окно. Ночь спустилась над садом, смутно белели в темноте все еще опушенные цветом деревья.

Вася спал. Но пальцы его шевелились, словно безостановочно искали что-то вокруг себя на одеяле.

Удивительно страшным, необычным казалось это сочетание очень белого, неподвижного лица и беспокойных, все время что-то ищущих пальцев.

Я прижалась лицом к его руке. Она была горячей, но какой-то отсутствующей. Она не ответила мне и все сновала, все сновала по одеялу.

Я негромко окликнула его, он не слышал. Тогда я склонилась над самым его лицом и сказала ему то, чего никогда раньше не говорила. Но он все дальше уходил от меня, и только глядя на его руки, я понимала, что он еще жив.

Рано утром я ушла из госпиталя.

Было уже совсем тепло, но меня знобило. Я засунула руки в карманы пальто и нащупала в одном кармане что-то твердое. Это был фарфоровый петух, последний подарок Васи.

А петух все кричит по ночам.

Есть что-то исконно русское, идущее от старинных легенд и преданий в этом простом и знакомом «ку-ка-ре-ку».

Он возвращает нас обратно в наше детство, где живут незлобивые выдумщики домовые и лешие и озорная старуха Баба-Яга в избушке на курьих ножках, где звери и люди превосходно понимают друг друга, где солнце самое яркое и трава самая зеленая, а реки глубже и шире моря…

Должно быть, не я одна, каждый, услышав крик петуха, вспомнит о том, что где-то, может и не так далеко, есть широкий русский простор, овраг над речкой, полевые пути, проложенные между колосьев и трав, есть рассветы и закаты, незаметные в городе…

У каждого самого что ни на есть городского жителя есть в прошлом своя деревня, и для каждого по-особому звучит крик петуха.

Говорят, он живет у кого-то поблизости, на балконе.

Вася сказал бы: «Что за удивительный сюжет!»

От нечего делать силюсь придумать историю этого самого петуха.

Может быть, некие люди переехали из деревни в город. И взяли с собой петуха. Не пожелали оставить и взяли. И так бывает.

Или поженились двое молодых. Скажем, оба работают на одном заводе. Им устроили комсомольскую свадьбу, вручили ключи от новой квартиры и для смеху подарили петуха. И они не знают, что с ним делать, как избавиться от него…

А может быть, какой-нибудь чудак просто-напросто выиграл петуха в лотерею? И поначалу хотел было зарезать петуха, но неожиданно для самого себя привязался к нему и, будучи совершенно одиноким, ухаживает за петухом, ездит на Птичий рынок, покупает для него зерно…

Или это артисты цирка. И у них живут гусь, петух и свинья. Совсем как в рассказе «Каштанка». Кто знает…

Я привыкла к нему, жду его крика каждую ночь.

В сущности, не все ли равно, где он живет, почему очутился здесь, в Москве, в самом центре?

Мне вспоминается первая сказка, самая первая, услышанная от бабушки, — про сестрицу Аленушку и братца Иванушку.

Бабушка жила в деревне Капустино, под Смоленском. Каждое лето меня привозили к ней и оставляли до осени.