Людмила Уварова - В каждую субботу, вечером

Сестра налила молока в глубокую тарелку с гречневой кашей, подвинула тарелку матери, вложила в ее ладонь ложку.

Мать заученным движением, механически опускала ложку в тарелку, зачерпывала молоко с кашей и подносила ко рту.

Молоко лилось на подбородок, она ничего не видела, ничего не чувствовала.

— Ах ты, замарашка, — сказала сестра, полотенцем вытирая подбородок матери.

Игорь отвел глаза в сторону. Как это все ужасно!

Мать всегда была очень опрятной. Он был еще совсем маленький, и уже тогда она учила его есть не торопясь, чинно, не жадно и так, чтобы людям не противно было глядеть на него. И сама всегда ела красиво, глянешь на нее — и невольно захочется есть даже самому сытому человеку.

А теперь, теперь…

Снова вспомнилось: когда он учился в институте, мать как-то зимой приехала навестить его. Сидела в комнате общежития, румяная с мороза, спустив платок на плечи, с тихой улыбкой глядя, как Игорь и его друзья, соседи по комнате, поглощают все то, что она привезла с собой, — пампушки, домашний творог, моченые яблоки, жареную свинину, шпигованную чесноком…

Кто-то, кажется это был Паша Крутиков, сказал:

— А вы-то что же, тетя Ксюша?

Тогда она, как бы нехотя, взяла моченое яблоко, стала откусывать по кусочку, все так же с улыбкой поглядывая на Игоря и его друзей.

— Я читала, что ты снимаешь новый фильм, — сказала сестра, подвигая ему тарелку с тонко нарезанной ветчиной.

— Да. Ты где читала?

— В «Советском экране».

Игорь подцепил вилкой ломтик ветчины, сунул в рот.

— Вкусно? — спросила сестра. — На рождество зарезали кабанчика, я сама коптила и солила, все делала так, как ты любишь…

— Вкусно, — сознался Игорь. Сам себе дивился, думал, не полезет кусок в горло, и вдруг, нате вам, ест да еще с таким аппетитом и ветчину, и огурцы, и кашу с молоком…

И сестра смотрела на него, чуть улыбаясь, совсем так, как некогда смотрела на него мать.

Наконец он встал, прошелся по горнице. Сестра убирала посуду со стола, а мать по-прежнему бессмысленно глядела перед собой, положив руки на стол.

И все то, о чем еще недавно думал Игорь, радость, которую он ощущал, мечты о том, каким будет фильм, все это вдруг показалось суетой, никчемной тратой сил и времени… Даже Валя с ее менторским тоном и замысловатыми словами, которыми она засыпала его, когда они уходили с концерта: «Блестящее было адажио… А здесь несколько затянуто аллегро…» Даже Валя казалась ему сейчас ненатуральной, словно бы даже нереальной.

Реальным было одно: мать, которая не узнает его. Ни его, ни кого бы то ни было другого. Вот это было реально и зримо.

Уже не было ощущения радости бытия. Оно начисто исчезло, как не было его вовсе, оставив вместо себя неистощимую, непреходящую печаль.

— Что делать? Что же делать?

Он не заметил, как произнес эти слова вслух.

— Ничего нельзя сделать, — ответила сестра. — Надо только привыкнуть.

Игорь всегда относился к сестре чуть снисходительно. Он любил ее, слов нет, любил и помнил ее с тех самых пор, как помнил самого себя, она была многие годы рядом, «нянька» его детства, заботливая, справедливая, умная, но все-таки неудачливая. Может быть, потому он и относился к ней слегка свысока, словно он, а не она была старше.

Он-то выдался удачливым, а она — ни то ни се.

Замуж не вышла, несмотря на свою красоту, любила женатого, а он не захотел уйти от семьи, и она на всю жизнь осталась жить с матерью, все ее сверстницы давно уже обзавелись семьями, а иные звали ее «старой девой» и смеялись исподтишка над ней…

Но в этот миг Игорь почувствовал непритворное удивление перед сестрой, перед ее спокойствием, выдержкой, силой. И ощутил себя впервые за все эти годы маленьким, слабым, неумелым…

Когда он ехал сюда, он представлял себе, как сестра начнет ему рассказывать о своих учениках, о неведомых ему мальчишках и девчонках, и он будет слушать ее, а думать о чем-нибудь постороннем, потому что и ее ученики, и все другие ее интересы так далеки от него, что если надо будет, он, взрослый, умный человек, мужчина, творческий работник, постарается помочь ей, чем только может.

А вышло не так, иначе: она утешала его, она говорила ему:

— Надо привыкнуть, надо только привыкнуть…

Совсем, как бывало, когда приходил из школы с плохими отметками в дневнике, первым делом бросался к сестре: «Нянька, только маме не говори, заругает», — так и теперь он приблизился к ней, взял ее руку, провел ею по своим глазам…

— Мама ждала тебя, когда была здорова, — сказала сестра, по-своему объяснив себе этот его жест. — Каждый день ждала, когда ты приедешь…

— И вот я приехал, — сказал Игорь, все еще не выпуская ее руки из своих рук…

…Второго января на Птичьем рынке… Сообщите по адресу: Планетная улица…»

Это объявление я увидела на стене дома, неподалеку от Ленинградского рынка. Почерк был крупный, чуть скошенный, торопливые буквы сползали вниз. Сперва я рассеянно скользнула взглядом по этим буквам, потом еще раз перечитала все объявление и стала думать, в чем же тут дело?

Почему-то вспомнились рассказы Стивенсона, одноглазые пираты, стук деревянной ноги, неумолимо приближавшейся к уединенному жилищу таинственного незнакомца, мудрые старые попугаи, непременные спутники пиратов…

Попугай Петруша, кто же тебя продал? Зачем? Почему? И кто же так печется о судьбе твоей?

Вечером я отправилась на Планетную улицу. Дом двухэтажный, должно быть, деревянный, крашенный под кирпич, с узкими балконами на втором этаже и черепичной крышей, выглядел типично провинциальным особнячком, таким, какой на каждом шагу попадается в Пензе или Осташкове, но кажется несколько необычным на любой московской, даже и окраинной улице.

Я поднялась на второй этаж, позвонила. И тут же дверь открылась. На пороге стояла девочка лет четырнадцати. Круглое, слегка обсыпанное веснушками лицо, густые брови. Лицо кажется недетски серьезным, даже строгим, может быть, из-за густых бровей, а может быть, благодаря сосредоточенному, почти суровому взгляду небольших серо-зеленоватых глаз.

— Мне нужна И. Плавунова, — сказала я.

— Это я, — ответила девочка.

— А как расшифровать букву «И»?

— Ирина, — произнесла она деловито, четко, по-взрослому. Повернулась, прошла в глубь коридора и открыла дверь в комнату с двумя окнами, оклеенную голубыми в цветочек обоями.

В углу стояла елка, нарядно убранная, с различными стеклянными игрушками, вся в серебряных нитях и в пушистой канители. Напротив елки топилась голландская в белых и синих изразцах печь, трещали дрова, уютно пахло древесной корой и свежим еловым духом.

Я села возле печки.

Ирина серьезно оглядела меня.