Людмила Уварова - Теперь или никогда!

Все разъяснилось совершенно неожиданно и, как оно часто бывает, случайно.

Однажды Катя прибежала в фотографию и, когда Петр Петрович остался один, торопливо проговорила:

— Передайте: послезавтра в близниковский лес собирается карательная группа.

— Передам, — сказал Петр Петрович.

Катя убежала. И тут из-за занавески, разделявшей помещение фотографии на две половины, вышел Митя.

Глаза мальчика блестели. Он весь дрожал от волнения.

— Ты был здесь? — воскликнул Петр Петрович.

— Да, — сказал Митя. — Я все слышал.

Петр Петрович не знал, что и делать. Он решительно позабыл о Мите, о том, что мальчик там, за занавеской, проявляет негативы. И вот как все получилось…

И Митя заговорил быстро, возбужденно:

— Теперь я все понимаю. Все, все. Значит, она нарочно с этим самым немцем? Да, нарочно? И вы тоже партизан? Да?

Что было тут ответить? Какие слова придумать?

И Петру Петровичу ничего не оставалось, как сказать правду.

— Я не партизан, но я против немцев.

— И мама тоже?

— Да. Только об этом нельзя никому говорить, — серьезно сказал Петр Петрович. — Помни: одно твое неосторожное слово — и мы все погибли, все, все, кого ты знаешь и кого не знаешь, и в первую очередь твоя мама и я.

— Я не скажу, — горячо пообещал Митя. — Никому, никогда, честное пионерское!

Теперь уже не Петр Петрович ходил в городской сад, чтобы вызвать Васю, а Митя. Это было намного удобнее. Мальчик ни у кого не мог вызвать подозрений: бегает себе по саду взад и вперед, кому до этого дело?

А порой, когда Кате было недосуг, она передавала с Митей те сведения, которые ей удавалось добыть в своем ресторане или из бесед с Робертом.

Правда, сама Катя никак не могла привыкнуть к тому, что Митя принимает участие в такой опасной, смертельно опасной, работе.

Подчас она жаловалась Алле Степановне:

— Если с ним что случится, повешусь, честное слово, повешусь!

— Ничего с ним не случится, — уговаривала ее Алла Степановна. — Он такой умный, просто не по годам смышленый, и потом такой осторожный…

Митя и в самом деле был осторожен.

И если случалось ему повстречать в городском саду знакомого мальчишку, принимал независимый вид и начинал разговор о чем угодно — о том, как бы пойти на речку купаться, или хорошо бы посмотреть новую картину в кино, или рассказывал о том, какие книги он читал, когда жил в Ленинграде.

Он и в самом деле был очень умный, все понимающий мальчик. И было ему в ту пору всего двенадцать лет.

Иногда вечерами, уже лежа в постели, он вспоминал о прошлой своей жизни.

Перед глазами вставали прямые ленинградские проспекты, каменные львы на набережной, над иссиня-серыми, спокойными водами Невы.

И снова шелестели деревья Петергофа, и белая ночь разливалась над великим городом, белая ночь, когда одна заря спешит сменить другую…

Только теперь Митя понимал, каким счастливым был он в ту пору. Он жил так же, как жили остальные его товарищи. Учился в школе, катался на лодке, вместе с папой гулял по Петергофу и по Павловску, бывал в кино, в детском театре, а летом вместе с товарищами ездил в пионерский лагерь…

Как непостижимо, удивительно далека была тогдашняя его жизнь, каким он сам был в ту пору беззаботным, веселым и таким необыкновенно счастливым…

И никто, никто не знал о том, что еще в Ленинграде Митя начал вести дневник. Это была его маленькая, принадлежащая только ему одному тайна.

Случилось это так. Однажды папа рассказал ему, что, разбирая свои старые книги и учебники, он неожиданно увидел свой старый дневник.

— Так было интересно читать, — признался папа. — Словно не я, а кто-то другой писал.

— О чем же ты писал? — спросил Митя.

— Обо всем. Хочешь, я тебе прочитаю?

И папа прочитал:

— «Вчера отправились в лагерь. Ехали на автобусах. Всю дорогу пели разные песни. Я больше всего люблю «Взвейтесь кострами, синие ночи». Очень хорошая песня!».

Папа полистал тетрадь.

— А вот еще «событие» в жизни. — Он улыбнулся. — «Я научился ходить на лыжах. Оказывается, это совсем не трудно. Труднее было не бояться съезжать с гор. Надо только не бояться высоты и не бояться падать. И еще я хочу научиться прыгать с трамплина».

Была и такая запись в папиной тетради:

«Интересно, кем я буду, когда окончу школу? Может быть, радистом? Или математиком? Сам не знаю. А вот Володя Кучерский, тот знает: он будет архитектором. Он хочет строить дома где-нибудь очень далеко, в тайге или в тундре. Может, и мне тоже стать архитектором?»

Митя спросил его:

— Кем же стал Володя Кучерский?

— Погиб, — ответил папа. — Он учился на четвертом курсе архитектурного института, поехал на практику в Сибирь и там утонул, спасая тонущего мальчика…

Митин папа был учителем в школе. Да, вот так получилось: не знал, кем будет, а в десятом классе решил стать учителем. Он был «очкарик», носил очки, его не хотели брать на фронт, он пошел в ополчение. И потом Митя с мамой уехали к бабушке, и до сих пор они не знают, что с папой, жив ли он…

Еще тогда, в Ленинграде, Митя тоже стал вести дневник.

Папа подарил ему толстую общую тетрадь, и Митя написал на обложке красным карандашом: «ДНЕВНИК».

И писал обо всем, что ему приходило в голову: о том, что казалось ему интересным, о том, как они всем классом отправились в Эрмитаж, и о том, как он, Митя, научился хорошо плавать, и какие книжки больше всего ему по душе…

Когда он приехал в Васильевск, он первое время забыл о своем дневнике.

И вдруг однажды вспомнил. Лежал как-то ночью, думал о папе, о том, где-то он сейчас, что с ним, хорошо было бы получить от него письмо, да разве получишь сюда, в этот город, который заняли немцы?

Митя часто вспоминал своего папу, его мягкую, немного рассеянную улыбку, его постоянно прищуренные близорукие глаза, и то, как он спрашивал Митю, когда тот возвращался из школы:

— Ну, каковы нынче успехи вашего достопримечательства?

И то, как он с папой ездил купаться и папа учил его плавать всевозможными стилями — и баттерфляем, и брассом…

И еще вспомнился Мите папин дневник и то, как папа говорил:

— Теперь кажется, будто не я, а кто-то другой писал…

И тогда Митя решил: «Буду писать дневник. Как и раньше».

И он записывал все, что видел, о чем мечтал…

«Кончится война, вернется папа, я покажу ему свой дневник, — думал Митя, — и папа прочтет, и я скажу: «Так странно читать, словно не я писал…»

Дневник заменял Мите товарищей. Ведь ни с кем, ни с одним человеком, кроме мамы и Петра Петровича, нельзя было говорить о том, о чем надо было только молчать. Молчать, и все тут.

Но с дневником он был откровенен. Он ничего не скрывал от него и день за днем писал в него все, что хотел, о чем думал.

Иногда он перечитывал свой дневник. Как разнились записи, сделанные в той, далекой ленинградской жизни, от теперешних!