Людмила Уварова - Теперь или никогда!

— Не могли ли бы вы снять меня? — снова повторил Хесслер, выразительно выделяя каждое слово.

Петр Петрович постарался справиться со своим замешательством.

— Нет хорошей бумаги.

— Бумагу достанем.

Хесслер вынул из кармана маленький квадратик картона.

— Такой годится?

— Да, — машинально ответил совершенно потрясенный фотограф. Он все еще никак не мог прийти в себя. Подумать только, этот ариец, не сказавший с ним ни единого слова, оказывается русский, мало того, он связан с подпольщиками, он — свой!

А Хесслер продолжал все так же тихо:

— Передайте всем, кому надлежит передать: напали на след подпольщиков…

Петр Петрович молчал, пытаясь справиться с охватившим его волнением.

— Вы поняли? — повторил Хесслер. — Немцы напали на след…

Открылась дверь. Вошли два немецких солдата. Увидев офицера, четко, словно по команде, отдали честь. Хесслер небрежно козырнул в ответ.

Потом так же небрежно кивнул Петру Петровичу и вышел из фотографии.

— Вы сниматься? — любезно спросил Петр Петрович. На миг мелькнула мысль: «Может быть, не сниматься, а за мной…»

Солдаты ответили в один голос:

— О да, яволь…

— Прошу сюда, — сказал Петр Петрович. — Постараюсь снять вас самым лучшим образом… — Руки его дрожали.

А день все еще продолжался, день, полный самых неожиданных событий.

Как и обычно, Катя подавала в ресторане блюда немецким офицерам. Но все валилось у нее из рук. Одна и та же мысль сверлила ее сознание: «Как случилось, что немцы обнаружили раненых? Кто же предал их? Кто?»

Прибежал Митя. Она дала ему поесть на кухне. С болью смотрела на него, уплетавшего за обе щеки.

Подошла Соня, шепнула на ухо:

— Что с тобой? На тебе лица нет!

— Голова болит, — коротко ответила Катя.

— Сочувствую, — произнесла Соня, — нам ведь еще сколько работать…

— Если не станет лучше, отпрошусь у Венцеля, — сказала Катя.

— Он будет недоволен, работы сегодня по горлышко…

Работы и в самом деле было много. Приходили всё новые клиенты, особенно много было гестаповцев; они приходили после допросов, хорошенько подкрепиться, выпить водки, коньяку, чтобы потом снова отправиться продолжать свое страшное дело…

Катя улыбалась, носила подносы с блюдами, бутылки с водкой, коньяком, винами, а сама вглядывалась в лица захмелевших офицеров, напряженно думая:

«Кто? Кто из них схватит меня и сына?»

Она обещала Петру Петровичу никому не говорить ни слова, даже Алле Степановне, даже Соне. Разумеется, не говорить ничего и Мите. Но это было для нее самое трудное — знать и не поделиться ни с кем. Ни с одним человеком.

Как и обычно, поздно вечером, когда она выходила из ресторана, ее встретил Роберт, шофер военного коменданта.

— Я провожу вас, — вежливо сказал Роберт.

«Сейчас расспрошу его, — решила Катя. — Может быть, есть еще что-нибудь новое…»

Она взяла его под руку. Но тут подошла к ним Соня.

— Пошли вместе, — сказала она. — Нам же по дороге…

И разговор завязался совсем не такой, какой хотелось бы Кате. Говорили о погоде, о том, что скоро наступят дождливые дни, что в холодную погоду нет ничего лучше русского шнапса…

Одним словом, пустой, ничего не значащий разговор.

Кате казалось, что Роберту тоже хотелось бы рассказать ей о чем-то, одинаково интересующем обоих, но присутствие Сони стесняло его.

Проводив обеих женщин, он вежливо распрощался с ними.

— Везет тебе, — с завистью проговорила Соня, когда они с Катей вошли в дом, — такого парня заарканила!

— Ничего я не заарканила, — сказала Катя. — У меня есть муж…

— Муж мужем, а пока что парень по тебе просто сохнет…

— Перестань, — оборвала ее Катя.

«Сказать или не надо о том, что раненых забрали? — подумала Катя, поглядела на Сонино безмятежно улыбающееся лицо, решила про себя: — Нет, не надо, опять будет, как говорит Вася, самодеятельность».

Но Соня вдруг сказала сама:

— Знаешь, что случилось?

— Нет, а что?

— Раненые исчезли.

— Откуда ты знаешь?

— Я ходила сегодня, хотела перевязать одному из них ногу, а там никого нет…

— Разве? — несколько неумело удивилась Катя.

Соня приблизила губы к ее уху.

— Скажи по правде, ты кому-нибудь еще говорила о них?

— О раненых?

— Ну конечно же.

— Нет, никому.

Прозрачные, словно бы выцветшие Сонины глаза стали печальными.

— Мне кажется, Катя, ты не доверяешь мне. Нет, не доверяешь.

— С чего это ты взяла?

— Так кажется.

— Проспишься — перестанет казаться.

— Да нет, я не шучу. Если бы ты доверяла мне, ты бы сказала, кто еще с тобой вместе знает об этих партизанах. С кем у тебя связь? Кто тебе сведения передает?..

Катя молчала. А Соня между тем продолжала все более взволнованно:

— Я тебя ни о чем не спрашиваю. Ни о чем! Но я все понимаю. Ты не одна, верно?

— Нет, не одна, — тихо промолвила Катя.

— Вот и хорошо, — обрадовалась Соня. — Я тебя ведь ни о чем и не спрашиваю. Просто прошу тебя: верь мне!

От полноты чувств она обняла подругу.

Мрачная мысль тревожно шевельнулась где-то в Катиной душе, но она отогнала ее. Как бумеранг, мысль тотчас же возвратилась: «Почему Соня как будто совсем не огорчилась, не испугалась этого таинственного исчезновения раненых? Или она так отлично умеет держать себя в руках, скрывать свои чувства?»

Бургомистр Евлампий Оскарович Пятаков вернулся домой чернее тучи: сегодня его вызывал цу Майнерт. В присутствии военного коменданта фон Ратенау и начальника гестапо Шютце представитель самого всесильного Гиммлера устроил Пятакову самую что ни на есть основательную взбучку.

Под его носом в городе орудуют подпольщики, в лесах засели партизаны, каждый день только и приходится слышать о новых диверсиях, погибают лучшие, наиболее преданные люди германского рейха, как, например, Гомберг, а он, голова города, бездействует. Он не принимает никаких мер для борьбы против местных бандитов, он распустил всех своих подчиненных ему русских граждан, и, должно быть, цу Мейнерту придется совместно с немецкими властями всерьез подумать о том, чтобы сменить городского голову.

У Пятакова от волнения заплетался язык. Он пробовал говорить о том, что, в сущности, за все эти безобразия отвечает не он один, а сидящие тут же военный комендант и начальник гестапо, но цу Майнерт резко оборвал его: