Ибрагим Рахим - Судьба

Над просторным прямоугольником Ляби-хауза, современней говоря, бассейна, склонились ветви тутовых деревьев. То ли от тесноты, то ли от старости, они клонятся низко-низко, к самой воде. Нет во всей Бухаре, наверное, деревьев старше этих тутовников… Кажется, что и вода Ляби-хауза покрыта желтой цвелью столетий… Но это не цвель, это ягоды тутовника толстым слоем легли на воду, ссыпаясь с ветвей от ветра и перезрелости… И мальчишки ныряют в воду, пробивая покров из ягод головами, и потом разгребают их руками, когда выбираются на каменный берег, чтобы нырять снова…

Когда-то Ляби-хауз поил весь город… Тонкая подземная нитка арыка Шахрут связывала яму с рекой Зарафшан, спасительницей здешних мест, и вокруг Ляби-хауза весь день толклись водоносы-машкобы… Это были самые нужные и самые нищие люди в Бухаре. Капли Ляби-хауза разносили они в своих бараньих мешках по богатым и бедным дворам Бухары… Где покупали мешок, а где и пиалу воды…

Теперь в Бухаре есть водопровод, и Ляби-хауз, не более чем для прохлады, заполняется зарафшанской водой. Да, конечно, для прохлады и красоты… И даже мальчишкам не разрешается в нем купаться, потому что есть и другие купальни… Но разве удержишь мальчишек, если вода под ногами в центре города?

Самый старый тутовник на берегу Ляби-хауза давно высох, но неохватный — шесть-семь человек, взявшись за руки, не смогут обнять его — ствол мертвого дерева еще стоит накренившейся колонной. Весь в обрубках ветвей, в наплывах коры, похожей на магму, словно это уже и не дерево, а извержение, он так же вечен, как и сама Бухара. Вершина тутовника спилена, и каменную, безжизненную колонну венчает высокое, метра в полтора, гнездо аиста. Старики в белых и черных чалмах, коротающие дни в тени соседних акаций, скажут вам, что еще деды их дедов видели аистов на этой голой верхушке…

Аисты никогда не возвращаются в свои гнезда, уступая родовую жилплощадь детям. А дети улетают, оставляя на дереве своих детей. Никто не обижает птиц, священных по преданию и чтимых по любви. Молодые аисты укрепляют для себя и потомства древнее гнездо свежими веточками и соломинками, вот оно и выросло, как небоскреб. Его отовсюду видно…

Дерево с гнездом называют, как бывшую мечеть, Дуван-беги.

Машет чернополосыми крыльями аист, несущий корм аистихе, щурятся на них старики, сидящие на скамейках под акациями, и сами поджимают под себя коричневые босые ноги, как птицы, а остроносые их кавуши лодочками стоят под скамейками, на жаркой земле.

Земля, как печь, а вода в Ляби-хаузе холодна от проточных струй, от тени, от камня, и мальчишки выскакивают, все в пупырышках, и прыгают за афишными щитами, выжимая трусы. Красные и зеленые буквы со щитов, аршинно разевая рты, приглашают в городской сад и клуб хлопкозавода на танцы «при участии джазоркестра», на спектакли музыкального театра и на гастрольные выступления заезжей каракалпакской эстрады.

Но молодежи в эти дни, кажется, не до танцев и не до песен. В глубине рощицы, среди акаций, обступивших Ляби-хауз вслед за тутовыми гигантами, на самых дальних и самых тихих, хоть и не столь затененных скамейках, сидят девушки и юноши, уткнувшись глазами в раскрытые на коленях книги. Читают толстую «Ботанику» или еще более толстую «Механику». Завтра сдавать… Студентов здесь много, больше, чем стариков и мальчишек, потому что музейные, крепостного вида стены бывших медресе прячут вовсе не музеи, а общежития строительного техникума или педагогического института.

Сколько смотрел на Бухару Бардаш, столько удивлялся.

Голубые самаркандские купола были больше сродни небу, чем земле. Они украшали город, как роскошные драгоценности далекой старины. И нигде старое и новое не мешалось так в самой гуще, как в Бухаре.

Во внутреннем дворе медресе, возле которой ненадолго остановил своего «козла» Бардаш, голые до пояса студенты-строители делали зарядку, а на балконах бывших келий — полутемных худжр — жарили на электрических плитках яичницу и играли в шашки — там, где их предшественники усердно изучали молитвы.

Не все жарили яичницу. Некоторые перебегали замкнутый глухим тяжелым камнем квадрат двора и прямо «со сковороды», прямо из печи покупали пирожки и лепешки, порывисто дуя на них и аппетитно перебрасывая в руках. Сюда, во двор общежития, выходил черный ход большой, занимавшей треть парка у Ляби-хауза, чайханы, и студенты пользовались привилегией, а возможно, и кредитом у доброго чайханщика, иногда дарившего девушкам розу в придачу к лепешке.

Бардаш знал этот ход, где можно было получить парочку горячих пирожков без очереди, и сейчас уговорил Ягану перехватить что-нибудь на ходу, потому что неизвестно, что ждет их впереди, а позавтракать не успели.

У чайханы на подмостках три огромных самовара разводили пары, как три парохода. А целая флотилия крутобоких чайников окружала их. Ягана спрыгнула с машины и любовалась самоварами и усатым их капитаном в бархатной тюбетейке, разносившим чайники жаждущим за столиками и на традиционных нарах, застланных коврами. Для нее, отшельницы, эта чайхана в областном городе выглядела парадно, как столичный ресторан. В стеклянной банке стояли розы, отражаясь в самоварах — во всех сразу, будто нарисованные на их сверкающих, надраенных боках.

Народу было полно…

Ах, ведь воскресенье!.. Нет лучшего отдыха, чем скинуть обувь, полуприлечь на ковре под зеленой сенью с чайничком чая и, потягивая пахучую влагу, дышать прохладой, долетающей с Ляби-хауза, от брызг, поднимаемых мальчишками, и смотреть, как вокруг тебя течет жизнь.

Вон уличный фотограф повесил черное полотно на ослепительно-солнечной стене. На его фоне ваша красота будет ярче. Рядом витрина непревзойденного мастера. Тут и девушки в бескозырках с надписью «Балтфлот» — возможно, она сохранилась у фотографа от службы, которую заменил артельный промысел, возможно, ее оставил заглянувший сюда моряк, чей-то сын, чей-то дружок, возможно, сшили для эффекта, но девушкам почему-то очень нравится сниматься в ней, и она им, правда, к лицу… Тут и ребята на паспортных карточках… Вероятно, и тот, и тот уже где-нибудь в Кызылкумах, ведь она, пустыня, в ста километрах… Ищут нефть, ищут газ, бурят, строят… А может быть, еще дальше… Им нужны расстояния, сто километров для них — не прыжок, умчались куда-нибудь на Камчатку, на Енисей, на Волгу…

Парикмахер вывесил на улице плакат: «Добро пожаловать!» В дорогу надо прихорошиться… На стекле написано: «Маникюр». Смешно… Давно она уже не делала маникюра…

Между «Парикмахерской» и «Фотографией» сидит за лотком аптекарь с таинственными глазами, как Авиценна. Торгует снадобьями от всех болезней, изредка повторяя: «Покупайте антибиотики!». В сорока километрах отсюда, в кишлаке Афшана, родился его великий предок, философ и медик Абу Али ибн-Сина, и за углом, на площади, камень оповещает, что скоро здесь соорудят памятник.