Ибрагим Рахим - Судьба

Сколько раз он повторял в Мекке, что бахмальскую мечеть разнесли по камушкам и ветер развеял уже пыль, а она стоит! Кайся, старый, кайся, тысячу раз кайся, приникни к родной земле и поцелуй ее пыль, здесь ступали твои ноги, когда носили в твоей груди честное сердце.

Да такое ли уж честное? Не сбежал бы, коли так…

Сурханбай вернулся к клубу, опустив голову. «Ты должен оправдать себя, — твердил он, — просто так не возвращаются…» А он не привез впопыхах даже никаких подарков знакомым. Кто раскроет ему объятья?

Возле клуба стояла доска почета с большими фотографиями. Старик то ли подошел рассмотреть их, то ли спрятался за доску, но тут состоялась его первая встреча со старыми знакомыми. Он узнал их. В лицо. Вот этот, в фуражке с козырьком, скуластый, с широким, как тележное колесо, лицом был Арбакеш, жил на одной улице. А эта женщина приходила к ним перебирать и резать фрукты на сушку, ее звали Батрачка… А сейчас написаны какие-то имена… Под Батрачкой, обнимающей охапку хлопка, — Зульфия Ибрагимова. А под Арбакешем — Акбар Махмудов.

Старик даже развел руками и сам себе сказал, что ничего не может понять. Откуда у них такие имена?

Раньше в Бахмале каждый имел кличку. Маслобойщик, Лабазник, Барышник, Пастух, Могильщик или Слепой, Плешивый… Без этих кличек люди и не знали бы друг друга. А теперь — поди ты! — Акбар Махмудович Махмудов, слесарь автобазы. Старик прочел по складам и ахнул. Это про Арбакеша! Нет, надо бежать со стыда!

Но бежать ему было некуда.

Акбар Махмудович!.. Не привыкнешь…

По улице глухо прогрохотал трактор, он вез тележку с тентом, а в тележке сидели молодые парни, возвращались с поля. Очень удобно стало тут жить человеку. Как бы не обленились!

Кто-то постучал пальцем по плечу старика сзади. Он оглянулся. И стал всматриваться в это старое лицо, словно сложенное из остатков разных лиц: нос разлапистый, а подбородок острый, усы густые, а брови редкие… И этот старик водянистыми глазами смотрел на него. Они привыкали друг к другу. Они разглядывали в каждом что-то знакомое, старое, не веря себе. Встречный встречного сразу не узнает, если прошло не три года, а тридцать лет.

Наконец бахмалец усмехнулся, и Сурханбай усмехнулся ему тоже приязненной улыбкой. И первый сказал:

— Башмачник!

— Я — Шербута! — поправил тот. — Шербута! А вы — Сурханбай?

— Так, Шербута.

— Я вас узнал! Ну, просто как с того света! Сам себе не верю!

— Да, — сказал Сурханбай. — Дошел до самого ада.

— И вернулись?

— Вернулся.

— Идемте ко мне, уважаемый, что же мы стоим на улице. Я буду рад видеть такого гостя в своем доме! — Шербута взял Сурханбая под локоть.

И Сурханбай пошел, радуясь первому привету земляка.

Он исподтишка рассматривал его. На Шербуте были такой халат и чалма, что каирский халат самого Сурханбая казался бумажной тряпкой. Сурханбай даже спросил:

— Вы с праздника, сосед?

— Что вы! — рассмеялся тот. — Я с работы.

— Неужели в такой одежде можно чинить башмаки? — простодушно удивился Сурханбай.

— О! Я давно уже не чиню башмаков, уважаемый, — ответил Шербута. — Давно!

Свой рассказ он продолжал дома, за подносом со сладостями, фисташками и свежим чаем.

— Да будет вам известно, что меня погубили, — говорил он, разламывая Лепешки. — На мою профессию больше нет спроса.

— Кто же вас погубил? — испуганно спросил Сурханбай, хотя лукавая многоликая физиономия Шербуты не давала повода для очень уж серьезного испуга.

Этот башмачник всегда славился болтовней. Да и что еще ему оставалось? Профессиональный недуг. Башмачник сидит на одном месте, как привязанный, вся энергия, которую другие тратят на движение, у него переключается на язык. Кроме того, надо и посетителя развлечь, пока он сидит босиком и ждет свои сапоги. Каждого пустомелю в Бахмале спрашивали: «Не поступил ли ты в ученики к башмачнику?» Но говорливость Шербуты сейчас была лишь на руку Сурханбаю. Пришелец с того света, он готов был превратиться в одни уши и слушать о новой жизни сколько угодно.

— Мой хлеб был на кончике шила… Я чинил такую рвань, что нельзя было разобрать, где носок, где каблук. Разве не так? И вдруг мое ремесло перестало меня кормить. Да, шило не дает больше хлеба ни мне, ни моей семье. Молодежь перестала носить обувь, которую я сшивал из разных клочков. В лучшем случае они доверяли мне почистить модные ботинки Или туфельки и поставить набоечку. Мое шило оказалось слишком грубым для их обновок. Да, да! А в случае чего, они бегут в мастерскую мелкого ремонта, где есть машины и молодые мастера. Я, видите ли, йогу только попортить! Моя профессия бежала от меня, уважаемый Сурханбай.

Сурханбай слушал, смотрел и ничего не понимал. Привыкли люди жаловаться на судьбу! Дом Шербуты был полон подушками и городской обстановкой: у него стоял даже большой приемник, который увидишь не у каждого афганского богача. Гостиная была в коврах. Нет, жизнь Шербуты совсем не походила на жизнь человека, профессия которого не имеет спроса.

— Чем же вы занялись? — спросил Сурханбай, желая разгадать секрет чего-то ему вовсе неизвестного. — Вы пошли в мастерскую?

— Что? — заиграл глазами Шербута. — Мне, белобородому, учиться у мальчишек, которые годятся во внуки? Нет, нет…

Он подлил Сурханбаю чаю, подложил шербета, пододвинул фисташки.

— Откуда же снизошла на вас благодать?

— Правда ли, — вместо ответа спросил Шербута, — что вы видели Мекку и вас можно называть ходжи?

— Можно сказать, не осталось мест, где бы я не побывал. Назовете ходжи — не будет неправдой.

Шербута наклонился в его сторону, через поднос, у которого они сидели, выгнул спину колесом и поцеловал полу его халата. Старик невольно одернул халат, но Шербута этого, кажется, не заметил.

— Вам удалось то, что нам было не суждено. Вы осчастливили мой дом и наш кишлак!

Раньше у башмачника не было таких повадок. Он и молитвы-то пропускал, говоря, что они отрывают его от заработка на житье. А теперь он кланялся, приговаривая:

— Халим-ишан рассказывал мне о вас, ака. Значит, это святая правда! Благодаренье аллаху!

Сурханбаю захотелось уйти, отставив угощенье, но он не знал, будет ли кто еще разговаривать с ним в кишлаке, и поэтому сидел тихо, думая, отчего это башмачник стал таким набожным. Он только спросил:

— А Халим-ишан, этот нечестивец, еще топчет нашу благословенную зарафшанскую землю?

— Не говорите так! — испугался Шербута. — Халим-ака остался единственным ишаном на всю округу. Вся вера держится на нем. Да вот еще вы пожаловали, Сурханбай-ходжи! Мы должны держаться друг друга.

— Чем же вы теперь занимаетесь, ака? — спросил Сурханбай.

Шербута захихикал:

— Я творю молитвы, Сурханбай-ходжи! — подобострастно сказал он.