Ибрагим Рахим - Судьба

— Стали муллой?

— В Бахмале давно забыли слова «мулла», «суфи», «муэдзин», мой наставник. Свою мечеть они называют клубом. Видели этот огромный дом с колоннами? Вместо молитв они ходят туда в кино. Даже каландары перевелись, которые читали людям священные стихи за жалкое подаяние, переходя из кишлака в кишлак. Те старики, которые еще верят, стесняются своей веры и тайком приходят молиться. Если хотите, я стал муллой, да! И видите, — он развел руками, приглашая полюбоваться на спои дом. — Если аллах захочет дать, то все дает двумя руками…

Шербута опять усмехнулся, не так уверенно, как сначала, но следы довольной усмешки еще долго прыгали в его разноцветных — ярко-желтом и ярко-зеленом — глазах, под которыми скопились чернеющие морщины.

Шербута считал, что и Сурханбая ему послал аллах. Еще бы! Такая встреча на улице!

— В нашей округе еще не было человека, совершившего ходж. С вашим возвращением вера укрепится…

Знать, не очень хороши были дела Шербуты! Сурханбай сказал мирно, не желая сразу обижать хозяина:

— В Мекке я только стукнулся головой о камень, дорогой Шербута.

Но Шербута не понял, а если и понял, то не хотел сдаваться.

— Вы привезли с собой много денег?

— Нет. Мне добрые люди помогли вернуться.

— Думаете, государство даст вам пенсию? Пенсию дают тем, кто устал от работы. А вы где были? Чем занимались?

Сурханбай ответил терпеливо:

— Я приехал не затем, чтобы просить пенсию.

— Что же вы будете делать? В колхозе всё делают машины. Кетмень они сдали в музей. Какую пользу вы можете приносить? Никакой! А жить надо? Вы можете только стать моим помощником!

— Где мои дети, Шербута?

Старик и сам не знал, как обронил слова, которых боялся больше всех. Шербута долго играл кончиком своей бороды, соображая, что сказать. Уж очень ему не хотелось выпустить из рук добычу. Он вздохнул.

— Ваша дочь Джаннатхон благополучно здравствует. Ее муж, Азиз Хазратов, стал большим человеком, партийным работником. Боюсь, что ваше возвращение только помешает ее счастью. Как бы вы не сделали рискованного шага, придя в их дом.

— А Зейнал?

— Как! — вскричал Шербута, подняв руки выше головы. — Вы не знаете о гибели Зейнала? Ох-ох! А ведь он за вас поплатился!

И Шербута рассказал старику печальную историю.

— Внук ваш, Хиёл, жил у тетки Джаннат, а теперь, по словам людей, добывает газ. Захочет ли он признать вас после всего, что случилось?

Сурханбай мучительно смаргивал слезы, не пытаясь даже придерживать их, потому что шли они из самого сердца, а сердце не прикроешь, не сожмешь рукой.

— Конь принадлежит тому, кто его вскормил, — наконец пробормотал он. — Для меня радостно, что мои внуки живы… И дочь.

Были бы крылья, он помчался бы к Хиёлу, чтобы посмотреть на него хоть издали.

— Не теряйте надежды, — сказал Шербута. — Вы уже были в сельском совете?

— Нет.

— А в милиции зарегистрировались?

— Нет.

— Кто-нибудь знает, что вы вернулись?

— Я буду делать все, что смогу, — ответил Сурханбай. — Я хотел бы, чтобы вы написали нашей власти такую бумагу от моего имени, дорогой Шербута. У меня руки трясутся…

Тонкие губы Шербуты дернулись под густыми усами.

— Рад бы вам помочь, Сурханбай-ака, но ведь я неграмотный. Это теперь все стали ученые, а откуда было набраться грамоты жалкому башмачнику в наши времена?

Сурханбай всматривался в хитрое и одновременно беспомощное лицо башмачника. Раньше в кишлаке был всего-навсего один грамотный человек — имам мечети, мулла. Теперь остался, наверное, один неграмотный. И это был самозванный имам Шербута, мулла. Ирония судьбы! Этот Шербута крепко спал сном неведения и лакомился за счет других темных голов. Невежда, опьяненный радостями легкой жизни. Посмотреться бы ему в то зеркало, до которого добрел и в которое столько лет смотрелся он, Сурханбай.

Старик, кряхтя, поднялся и пошел к выходу из дома, жестом поблагодарив за угощение.

— Куда же вы? Сурханбай-ака! Ходжи! Оставайтесь у меня! Гость уходит, когда его отпустит хозяин.

Сурханбай молчал. Нет уж, вернуться для того, чтобы стать компаньоном обманщика? Лучше сразу умереть и лечь в эту землю, по которой, наконец-то, ступали его ноги…

На улице было тихо. Прошли трактора, укатили велосипедисты. Он решил пойти и поклониться дому, где отделился от материнской пуповины, или месту, где стоял этот дом.

Джаннатхон, в платье подруги, подметала жесткой, скребучей метлой обильно политый двор, когда в калитку, скрипнувшую чуть слышно, как от ветра, вошел старик в белом холщовом халате, с длинной бородой, могущий походить на ее отца, если бы отец был жив и жил здесь, в Бахмале. Руки старика, приподнятые к груди, плясали. Он не мог даже соединить их для молитвы. Это был живой человек, и Джаннатхон, вглядевшись в него, закричала:

— Вай дод!

И потеряла сознание, свалившись на мокрую землю.

Когда на другой вечер по улицам Бухары, непривычно для Сурханбая освещенным огнями, они подъехали к дому дочери, у подъезда стоял «москвич» Халима-ишака. Угрюмый шофер сказал Джаннатхон, что давно поджидает ее. Он передал записку с еще одной новостью. Там сообщалось, что благодаря аллаху и молитвам, Хиёл был найден без сил в пустыне, заботы и новые молитвы вернули ему силы, а он ответил черной неблагодарностью — соблазнил слепую дочь ишана Оджизу и бежал с ней, неизвестно куда. Если Джаннатхон скрывает их, то аллах покарает ее нещадно. Пусть Оджиза сейчас же вернется под отчий кров.

Джаннатхон поняла из записки только одну истину: Хиёл нашелся!

Оставив из того же вечного страха перед мужем отца в машине, она вбежала в дом с такой улыбкой, что ничего не понимающий Азиз спросил ворчливо:

— С какой стороны взошло сегодня солнце?

Но он и не подозревал, с какой! Выслушав жену, он забегал по комнате так, будто ему насыпали в штаны красного перца.

— Что за напасти! — крикнул он наконец. — Тени оживают! Мало вам одного Зейнала?

— У отца прекрасный документ, — взорвалась Джаннатхон. — Ему разрешено жить на родине!

— Документ, бумажка! — брезгливо подхватил Азиз, больше всего на свете веривший в бумаги и уважавший их. — Бумага это бумага… а жизнь это жизнь… Сегодня одно, завтра другое… Недаром говорят, что сердце женщины глупо и милосердно.

— Но ведь это же мой отец! — закричала Джаннатхон. — Кто немилосерден, у того вместо сердца комок глины!

На этот раз она восстала всерьез, и Азиз, боявшийся всяких серьезных потрясений, смирился:

— Хорошо, хорошо… Пусть живет у нас несколько дней.

Человек живет, всегда ожидая радостей, потому что он не желает горя. И это понятно — кому и зачем оно? И даже горе, которое обрушивается внезапно, как гром с ясного неба, о которое спотыкаешься, точно оно из-под ног вылезает на ровном месте, не может отучить человека от надежд. Никак не приучится он к тому, что и радость, и горе не ходят в одиночку, а привыкли вековать в обнимку.