Ибрагим Рахим - Судьба

В другой стороне только каменный след от очага, где мать готовила пищу. Там всегда маячила ее согнутая спина… Тук, тук, тук… Тук, тук, тук… это брат Зейнал рубит морковь длинными ножами. Для плова… Нет ни матери, ни брата Зейнала… Никого нет… А там, где перед обеими террасами дома цвели розы, растет злая жирная трава, растопырив волосатые лопухи…

По щекам Джаннатхон катились слезы.

— Дильбархон!.. Хо-о, Дильбархон! — ласково позвала она, повернувшись к забору.

В ответ оттуда обычно пищал комариный голос подружки: «Ляббай!» Это значило: «Я слушаю вас, Джаннатхон!» Одна из них перебиралась через забор к другой, чтобы не терять времени, не бегать кругом, и часами две девочки стучали ладошками в разноцветный мяч, подлетающий к ним от земли, считали удары и кружились.

— Дильбархон! Хо-о, Дильбархон! — повторила Джаннатхон, как во сне.

— Ляббай! — ответил ей высокий и тонкий голос из-за дувала, как из детства, и сердце ее оборвалось.

— Дильбар! — закричала Джаннатхон, не помня себя.

Через минуту подруги обнимались, похлопывая друг друга по спине, словно проверяя, правда ли это, живые ли они.

Дильбар тоже изменилась, переросла подругу на целую голову и была вся такая насквозь невыцветаемо бронзовая, какой не сделает ни один пляж, а только полевая работа с утра до вечера. Джаннатхон застеснялась своего белого тела. Платье на прямых плечах Дильбар висело колоколом, из-под него выглядывали шаровары в горошек, какие носят здешние женщины, а на босу ногу были надеты разношенные тапки, и Джаннатхон стало стыдно своих городских туфель на шпильках. А подруга гордилась тем, что ее Джаннат стала такой красивой.

Наговорившись, наплакавшись, расспросив друг друга о детях и родственниках, они условились вместе пойти на кладбище. Джаннатхон боялась, что не найдет могилу матери.

Она стала прибирать дом и двор, чтобы оттянуть время до ночи. Ей хотелось зажечь свечу на материнской могиле, но страх перед мужем, которому могли рассказать об этом, удерживал ее. А в темноте могли и не увидеть — кому какое дело, кто и на чьей могиле поставил огонек…

Над могилой матери, среди загустевших деревьев, возвышался небольшой бугорок, в пять-шесть носилок земли. Он ополз и скосился, время выедало его вместе с травой. Дильбар стояла поодаль молча и слушала, как плачет подруга ее детских лет, сама уже ставшая матерью, над материнским прахом.

На соседних могилах темнели надгробья из кирпича — одни повыше, другие пониже… И возвышались отесанные камни с высеченными на них именами… А тут — ничего Забытая могила… И полузабытые слова любви и молитвы шептала сквозь слезы Джаннатхон. Права была бабушка, говорившая, что мать будет горевать о ней, а ее дети горевать о своей матери, да поздно… Неужели так устроен мир?

Джаннатхон не хотелось возвращаться в Бухару. Может быть, она думала, что не скоро увидит берега ручья, у которого собирала камушки для игр, может быть, ее сердце грустило и отдыхало среди воскресших видений невозвратной молодости… Она сказала, что займется приборкой в доме, и осталась на несколько дней. Но что ей было делать в пустом доме? И Дильбар пригласила ее жить к себе.

Плыла полная луна над Бахмалом, глазела светлым оком на то, как две немолодые женщины сидели, обнявшись, на веранде, и все шептались о чем-то понятном только им.

— А ты счастлива? — спросила Дильбар.

И сама не зная почему, Джаннатхон разрыдалась, уткнувшись в колени подруги.

Даже и для святого ходжи Сурханбай что-то чересчур разлетался. Из Москвы он прилетел в Ташкент, из Ташкента в Бухару с намерением навестить кой-кого из старых приятелей в городе, если они еще таскают свои кости, но нетерпенье увидеть родной Бахмал так одолело его, что он вылез из автобуса у вокзала и купил билет до Кагана, станции, вокруг которой сходились тропы торговых караванов, метались когда-то басмачи и крутилась вся его жизнь, та, прежняя жизнь, в которую он вернулся.

К Бахмалу он подъехал через два дня после Джаннатхон на той же трепаной «Волге», и если бы шофер рассказывал пассажирам друг о друге во всех подробностях, то Сурханбай уже знал бы, что его дочь сейчас в родном доме. Но шофер, узнав, что Сурханбай из Москвы, а в Москву прилетел из Каира, ни о чем больше слушать не хотел и спрашивал, как выглядит Москва, куда он никак не доедет, и кого из известных людей старик видал в Каире, как будто Сурханбай был там на дипломатической работе.

К родному кишлаку скиталец подъехал, как в тумане.

И словно для него была повешена на виноградных лозах, аркой перегнувшихся через улицу, гостеприимная надпись: «Хуш келибсиз!»

Добро пожаловать! Всем!

Неужели это и ему говорила родная земля?

Никем не замеченный, не узнанный, на трясущихся ногах он подошел к чайхане.

Вокруг чайханы цвели розы, а в большой гипсовой чаше посредине цветника колыхалась камышовая трава, как будто она была диковинней роз. Но особенно поразила старика гипсовая ваза. Раз у людей были деньги на такую махину, в три обхвата, чтобы сажать в нее траву, которой и в земле хорошо, значит, они уже ни в чем не нуждались!

Еще больше поразила его водопроводная колонка на улице. Кто хотел, подходил и набирал воду в ведра из крана. А по арыку вода текла желтая-прежелтая, как всегда, и ее уже не пили. А пили эту светлую, из железной колонки… Значит, одна вода была для садов, другая для питья. Скажи пожалуйста! Как у падишаха!

И асфальт! Всю центральную улицу, от начала до конца, покрывал асфальт, как в Москве.

Старик стоял и смотрел: девочки катались по асфальту на велосипедах. Он так пристально смотрел на них, что они, проезжая мимо, одергивали платьица на коленках.

Клуб с колоннами ошарашил старика вовсе. Ни один бай, да что там, ни один наместник не имел такого дома. Кто же в нем сейчас живет? Он побоялся спрашивать, чтобы не вызвать подозрений. Рядом с клубом была почта — почта в кишлаке! Значит, он мог написать сюда письмо, а ему-то и в голову не приходило! О аллах! Никогда за долгие годы не чувствовал Сурханбай так беспощадно, что прожил свою жизнь зря.

Все это сделали люди, а что сделал он?

На почте стояла девушка и разговаривала по телефону. В расшитой тюбетейке, с длинными косами, с открытым лицом. Медные бляхи серег покачивались в такт ее смеху. А потом вышла и пошла по асфальту на высоких каблуках, как стамбульская барышня. Нет, в Бахмале всегда были красавицы, но таких не было!

Может быть, его обманули и привезли в другое место?

Старик так усомнился, что не поверил надписи на почте и пошел искать мечеть. В те, старые, его времена, в кишлаке было одно выделяющееся здание — мечеть. Он нашел и узнал ее — теперь оно, это здание, было самым неприглядным. А стоит!